"О, этот Юг, о, эта Ницца!.."
О, этот юг, о, эта Ницца…
О, как их блеск меня тревожит —
Жизнь, как подстреленная птица,
Подняться хочет — и не может…
Нет ни полета, ни размаху —
Висят поломанные крылья —
И вся она, прижавшись к праху,
Дрожит от боли и бессилья…
Другие редакции и варианты
3 Мысль, как подстреленная птица, —
7 И вся дрожит, прижавшись к праху,
8 В сознаньи грустного бессилья…
Список М.Ф. Тютчевой-Бирилевой — ИРЛИ. № 12540.
КОММЕНТАРИИ:
Автограф — РГБ. Ф. 308. Ф. И. Тютчев. К. 1. Ед. хр. 8. Л. 1–2.
Списки — Альбом Тютч. — Бирилевой (с. 3), ее рукой, с датою: «Ницца. 21 ноября 64 г.», другой — также рукою М. Ф. Тютчевой-Бирилевой на отдельном листке, в ИРЛИ (№ 12540), с тою же датой, что и в альбоме.
Первая публикация — РВ. 1865. № 2, февраль. С. 685. Затем — Изд. 1868. С. 210; Изд. СПб., 1886. С. 268; Изд. 1900. С. 270 (текст совпадает со списком М. Ф. Бирилевой).
Печатается по автографу.
Датируется 21 ноября 1864 г. согласно пометам в списках М. Ф. Тютчевой-Бирилевой.
Автограф беловой, в конце строк многоточия, тире (но не восклицательные знаки, которые возникли потом в изданиях в 1-й и 2-й строках). Список М. Ф. Тютчевой-Бирилевой содержит варианты: 3-я строка «Мысль, как подстреленная птица» (в автографе «Жизнь, как подстреленная птица»); иначе читаются 7-я и 8-я строки. В письме Д. Ф. Тютчевой к Е. Ф. Тютчевой, написанном в Ницце 23 ноября / 5 декабря 1864 г., шесть строк соответствуют автографу, а две последних («И вся дрожит, прижавшись к праху, / В сознаньи грустного бессилья…») совпадают с «бирилевским» вариантом (ЛН-2. С. 362). Видимо, перед отправкой в печать Тютчев внес изменения.
Стихотворение было послано из Ниццы вместе с письмом А. И. Георгиевскому, которое датируется 13/25 декабря 1864 г.: «Друг мой Александр Иваныч, вы знаете, как я всегда гнушался этими мнимо-поэтическими профанациями внутреннего чувства, этою постыдною выставкою напоказ своих язв сердечных… Боже мой, Боже мой, да что общего между стихами, прозой, литературой — целым внешним миром — и тем… страшным, невыразимо невыносимым, что у меня в эту самую минуту в душе происходит, — этою жизнию, которою вот уже пятый месяц я живу и о которой я столько же мало имел понятия, как о нашем загробном существовании. И она-то — вспомните, вспомните же о ней — она — жизнь моя, с кем так хорошо было жить — так легко — и так отрадно — она — она обрекла-то теперь меня на эти невыразимые адские муки» (Изд. 1984. Т. 2. С. 274). В предшествующем письме Георгиевскому (6/18 октября 1864 г.) преобладает та же трагическая тема: «Теперь я что-то бессмысленно живущее, какое-то живое, мучительное ничтожество… Может быть и то, что в некоторые годы природа в человеке теряет свою целительную Силу, что жизнь утрачивает способность возродиться, возобновиться, — все это может быть, но поверьте мне, друг мой Александр Иваныч, тот только в состоянии оценить мое положение, кому — из тысяч одному — выпала страшная доля — жить четырнадцать лет сряду — ежечасно, ежеминутно — такою любовью, как ее любовь, — и пережить ее…» (ЛН-1. С. 382). В письме к Я. П. Полонскому от 8 декабря 1864 г. поэт писал: «Друг мой, теперь все испробовано — ничто не помогло, ничто не утешило, — не живется — не живется — не живется…» (Изд. 1984. Т.2. С. 273). То же в письме к М. А. Георгиевской от 29 июня 1865 г.: «…я должен признаться, что с той поры не было ни одного дня, который бы я начинал без некоторого изумления, как человек продолжает еще жить, хотя ему отрубили голову и вырвали сердце» (ЛН-2. С. 124).
В памяти А. А. Фета запечатлелось «изнемогающее лицо» Тютчева той поры (Фет восп. Ч. 2. С. 5). То же и в рассказе И. С. Тургенева о парижской встрече с Тютчевым, который передает Фет: «Когда Тютчев вернулся из Ниццы, где написал свое известное:
О, этот юг, о, эта Ницца… —
мы, чтобы переговорить, зашли в кафе на бульваре <…> Я молчал все время, а Тютчев болезненным голосом говорил, и грудь его сорочки под конец рассказа оказалась промокшей от падавших на нее слез» (там же). «Сознание своей вины несомненно удесятеряло его горе и нередко выражалось в таких резких и преувеличенных себе укорах, — вспоминал А. И. Георгиевский, — что я чувствовал долг и потребность принимать на себя его защиту против него самого…» (ЛН-2. С. 125). Е. Ф. Тютчева писала Д. И. Сушковой 19/31 августа 1864 г.: «Бедная душа в таком смятении, и я никогда не забуду того тягостного впечатления, какое он произвел на меня во время последнего моего пребывания в Петербурге» (там же. С. 351). В сентябрьском письме к Сушковой она передает такое же свое «впечатление»: «Я не могу выразить то впечатление, которое он на меня произвел. Он постарел лет на пятнадцать, тело его превратилось в скелет» (там же. С. 354). 20 января / 1 февраля А. Ф. Тютчева сообщает из Ниццы Е. Ф. Тютчевой: «Ты понимаешь, что испытываю я, видя, как безудержно он предается своему отчаянию, даже не пытаясь преодолеть его или скрыть, хотя бы перед посторонними, которые считают себя едва ли не вправе говорить об этом с нами, такой это приобрело характер законности и гласности» (там же. С. 367).
П. А. Вяземский, выделив мотив «скорби», указал и на способность Тютчева «язвы злополучья» исцелять «перлами созвучья»:
Твоя подстреленная птица
Так звучно-жалобно поет,
Нам так сочувственно певица
Свою тоску передает.
Что вчуже нас печаль волнует,
Что, песню скорби возлюбя,
В нас сердце, вторя ей, тоскует
И плачет, словно за себя.
Поэт, на язвы злополучья
Ты льешь свой внутренний елей,
И слезы перлами созвучья
Струятся из души твоей.
(Вяземский П. А. Стихотворения. Изд. 3-е. Л., 1986. С. 387–388).
И. С. Аксаков увидел в стихотворении образец «изящества» формы: «… вот в каком легком и изящном образе выражено им нравственное изнеможение» (Биогр. С. 89). В. Величко в стих. «Памяти поэтов старого времени. Ф. И. Тютчев», вспоминая тютчевский образ «праха», отметит способность Тютчева преодолевать «прах жизни»:
Едва касаясь праха жизни,
Он шел к заоблачной отчизне <…>
Приподымает он края
Завес над тайной бытия…
(Вестник Европы. 1895. № 4. С. 733) (А. А.).
