Два единства
Из переполненной Господним гневом чаши
Кровь льется через край, и Запад тонет в ней —
Кровь хлынет и на вас, друзья и братья наши —
Славянский мир, сомкнись тесней…
«Единство, — возвестил оракул наших дней, —
Быть может спаяно железом лишь и кровью…»
Но мы попробуем спаять его любовью —
А там увидим, что прочней…
Другие редакции и варианты
3 Но не смущайся, сердце наше, —
газ. «Голос». 1870. № 274. 4 октября.
3 Но не смущайтесь, братья наши!
5 «Единство» — возгласил оракул наших дней —
7-8 А мы попробуем спаять его любовью,
А там посмотрим — что прочней?
ж. «Заря». 1870. № 10, октябрь. С. 3.
КОММЕНТАРИИ:
Автограф — РГАЛИ. Ф. 505. Оп. 1. Ед. хр. 46. Л. 7.
Список — Альбом Тютч. — Бирилевой (с. 224).
Первая публикация — ж. «Заря». 1870. № 10, октябрь. С. 3; газ. «Голос». 1870. № 274, 4 октября. Затем — ж. «Православное обозрение», 1870. № 11, ноябрь. С. 396. Вошло в Изд. СПб., 1886. С. 296; Изд. 1900. С. 299.
Печатается по автографу.
Датируется концом сентября 1870 г.: 1 октября состоялось публичное чтение стихотворения.
В автографе из слов, представляющих собой цитацию выражения Бисмарка (5–6 ст.), взято в кавычки только первое («Единство»). Под текстом подпись «Ф. Т.». Слева от подписи — дата, поставленная рукой Эрн. Ф. Тютчевой, — «1866», явно недостоверная.
Содержание, по всей видимости, относится к 1870 г.: в первых двух строках имеется в виду франко-прусская война, начавшаяся 7/19 июля 1870 г. Р. Ф. Брандт отмечает: «…эта пьеска с таким же и даже большим правом, вместо возникновения после поражения Австрии, Северного союза и прусской гегемонии, могла быть отнесена к объединению Германии во время французской войны 1870–1871 гг. Упоминаемый в «Двух единствах» «оракул наших дней» есть, конечно, князь Бисмарк» (Материалы. С. 77). Однако уже утром 1 октября 1870 г. стихотворение было прочитано на празднестве, устроенном Славянским Благотворительным Комитетом по случаю присоединения к Православию 13 чехов (чин присоединения был совершен в Александро-Невской лавре митрополитом Исидором).
Цитируемые в 5-6-й строках слова князя Отто фон Бисмарка (1815–1898), германского государственного деятеля и дипломата, с 1871 г. канцлера Германской империи, осуществившего объединение Германии под главенством Пруссии, — яркое выражение его идеологии. В 1873 г., уже на смертном одре, Тютчев продиктовал письмо бар. Пфеффелю, где, среди прочего, коснулся и темы «Двух единств»: «Князь Бисмарк не столько восстановил Германскую империю, сколько возобновил предания Римской империи. Отсюда тот варварский характер, отличавший ведение последней войны, что-то систематически беспощадное, ужаснувшее мир»(СН. 1917. Кн. 22. С. 278).
Смысл обозначенной Тютчевым в письме идеи подробно изложил И. С. Аксаков: «Германия, по-видимому, объединилась и славит свое единство. Но на такое объединение не было того добровольного согласия, которое считал Тютчев необходимым. Она объединилась, выкинув за борт Австрию, но вместе с Австрией и немецкий элемент Австрийской монархии, сильный не столько числительностью, сколько историческими преданиями и своим значением исторического политического центра для католического населения Германии. Германская новейшая империя возникла не органически, но чрез завоевание. Она скреплена не нравственными узами, не тяготением, свободным и естественным, частей к центру, а «кровью и железом». «Кровь и железо» возведены ею в принцип, оправданы теориею, поставлены на рациональные основы. Ею не только проявлено на факте, но и провозглашено как руководящее начало: право сильного. Наконец, по роковому закону логики, Германская империя объявляет сама себя несовместимою со свободою верующей совести и с церковною стихией христианского общества и пытается снова закрепостить освобожденную христианством человеческую личность, снова поработить христианский мир языческому государственному принципу. На таком отрицании всех нравственных органических начал не может быть созиждено ничего прочного, — несмотря ни на какую грозную вещественную силу, ни на какую беспощадную последовательность рационализма. Напротив, именно в силу этой последовательности, — непременного свойства рационализма, — результаты внутреннего противоречия, которым проникнуто насквозь насильственное германское единство, не замедлят оказаться наружу. «Антагонизм, — повторим слова Тютчева, — только был усыплен, но не упразднен» (Биогр. С. 211–212).
Единству «железа и крови» противопоставлена у Тютчева Всемирная монархия, или, другими словами, Вселенская империя. «Было бы ошибочно, кажется нам, соединять с термином Тютчева «Вселенская Империя» представление о каком-то воплощенном завоевательном принципе, ищущем поработить себе все народы и страны, и проч.», — пишет Аксаков. «… Его будущая Империя характеризуется тою особенностью, что духовное начало, которым она имеет жить и двигаться, есть начало православное, т. е. христианское церковное предание, сохранившееся теперь на Востоке, — одним словом, начало, исключающее понятие о завоевании и порабощении. Напротив, судя по программе, Россия, по мнению Тютчева, призвана поставить все народы и страны в правильные, нормальные условия бытия, освободить и объединить мир Славянский, мир Восточный, вообще явить на земле силу земную, государственную, просветленную или определенную началом Веры, служащую только делу самозащиты, освобождения и добровольного объединения: вспомним его стихи, где он, обращаясь к славянам, говорит, что в противоположность Бисмарку, спаявшему единство Германии ferro et igne, «железом и кровью», — мы, т. е. славяне, «попробуем спаять единство любовью, —
А там увидим — что́ прочней.
В таком, собственно, смысле следует, кажется, разуметь и его выражения о будущем вселенском государстве, «опирающемся (appuyé) на Вселенскую Церковь», или «приобщенном к Церкви (associé)», а никак не в смысле какой-то солидарности или тождественности судеб России или этой будущей «Империи» и Вселенской Церкви. Точно так же и выражение, что эта «Христианская Империя будет окончательною (l’Empire définitif)», нужно, думаем мы, понимать таким образом, что этою «Империею» завершится историческое предание об Империи, заключится ряд преемственных политических формаций во образе и с притязаниями имперскими, и вообще во образе государства, и что затем, после известного периода существования, мир, износив все существующие ведомые нам исторические формы общежития, начнет новое бытие, в формах новых, неведомых…» (Биогр. С. 230–231).
Запечатленные в стихотворении идеи развивались Тютчевым еще задолго до этого в статьях «Россия и революция» и «Папство и римский вопрос»: западным началам революции и папства как антихристианских явлений человеческого «Я», предоставленного самому себе, противопоставлено Православие, из которого исходит для России принцип подлинного единства на уровне народном, государственном и церковном.
А. А. Киреев оставил в своем дневнике свидетельство, что Тютчев, потрясенный перспективой бомбардировки прусской армией осажденного Парижа, назвал пруссаков «гуннами, ходившими в школу»; а в одном из писем к жене поэт говорит о франко-прусской войне как о «публичном акте людоедства» (ЛН-2. С. 410).
В газ. «Голос» сообщалось, что на торжественном обеде в честь присоединения тринадцати чехов-католиков к Православию, где было прочитано стих. «Два единства», сам автор стихотворения отсутствовал по болезни. Однако М. Ф. Тютчева-Бирилева писала, что «это была простая отговорка, и утром того же дня он присутствовал при отлично удавшейся церковной церемонии отречения». Газ. «Голос» также отмечала: «Громкими взрывами рукоплесканий сопровождалось чтение этого восьмистишия, повторенного по желанию всего общества, и тост, предложенный за маститого поэта, был принят с единодушным восторгом» (ЛН-2. С. 410) (Ф. Т.).
