Эрн.Ф. ТЮТЧЕВОЙ

6 июля 1851 г. Москва

Moscou. Vendredi. 6 juillet 1851

Ма chatte chérie, as-tu jamais lu, dans Suétone, la lettre que l’Empereur Tibère adresse de l’île de Caprée aux Sénateurs de Rome: «Que vous dirai-je, Pères conscrits, ou que ne vous dirai-je pas? Que les Dieux et les Déesses me fassent périr plus misérablement que je ne me sens périr, si je sais се que je dois vous dire …» Eh bien, I’Empereur Tibère aurait été, à mon avis, excusable d’écrire une pareille lettre, si en l’écrivant il s’était senti affligé d’hémorroïdes … Quant à moi, j’ai sur lui cet avantage que si je ne sais pas се que je dois dire, je sais parfaitement се que je voudrais être en état de faire … А peine t’avais-je annoncé l’autre jour mon départ immédiat pour Ovstoug, que, la lettre expédiée, je me suis souvenu que je n’avais pas sur moi mon p<asse>port du Ministère et се n’est qu’hier que се bienheureux papier m’est parvenu. Voici, dans l’intervalle, се qui s’est passé … Mais avant tout un mot d’explication sur la disposition d’esprit où j’étais en t’écrivant. Je venais de lire ta lettre … Peste soit des interruptions.

J’en étais là de mes écritures, quand le Davidoff ¹ au long nez est venu, en dépit de la consigne, fondre dans ma chambre et me faire perdre une grande heure en paroles inutiles et propositions inacceptables. C’était pour obtenir de moi la promesse que j’irai lui faire une visite dans sa terre d’Oтpaдa. Si je pouvais au moins dire à tous ces gens-là: Mais faites donc que je me porte bien. Délivrez-moi de mes chiennes d’hémorroïdes et quand vous m’avez fait un derrière сараblе de supporter la poste, laissez-moi aller retrouver ma femme, en l’absence de laquelle tous et toutes tant que vous êtes, vous ne m’êtes absolument d’aucune ressource … Mais je reprends le fil de mon discours.

C’est ta lettre à ma sreur qui а failli me lancer comme un projectile vers Ovstoug. Que tu dises de pareilles bêtises, en t’adressant à moi, je puis encore le supporter … Mais de lire les mêmes choses, dites à une personne tierce, avec cet accent d’une conviction résignée - et dites par toi, si peu phraseuse surtout sur une question aussi intime; c’était cent fois plus qu’il n’en fallait pour bouleverser mes nerfs. I1 у а là surtout une ligne, une phrase, qui chaque fois que je me la redis (et je me la redis continuellement) me fait le même effet, que si je sentais le fil du rasoir sur le globe de l’œil - tout cela, conviens-en, n’est pas fait pour me faire prendre mon mal en patience… Tu prétends que tout mon attachement pour toi n’est que de la maladie, et que la première distraction venue suffirait pour m’еn distraire … En attendant, voici се qui arrive … Tu vas chercher à la campagne un genre de vie qui convient à tes goûts, acceptant les quelques semaines d’absence en personne parfaitement raisonnable et très disposée à t’en ассоmmоdеr, si mоi, de mоn côté, j’étais disposé en faire autant … I1 est possible que се soit en effet mоn état de santé qui mе fasse paraître се sacrifice si dur à supporter … Mais que се sacrifice m’est très pènible, tu en es si parfaitement persuadèe, que c’est mêmе là à се que tu dis, le seul nuage qui obscurcisse le contentement que ton séjour actuel te fait éprouver … Morale ou physique, tu sais bien que ton absence m’est insupportable - et c’est dans се moment-là que tu écris toutes ces belles choses à mа sœur … que tu as pu lui écrire p<ar> ех<еmрlе> - que sije venais à te perdre, le premier mоmеnt passé, il faudrait реu de temps, pour que lе sillon se refermât doucement sur ton souvenir … Si quelque mauvais plaisant m’avait fourré un charbon ardent dans la cravate, il ne m’aurait pas plus brûlé que cette phrase - et qu’est-ce qui te fait ainsi augurer de mоi … C’est qu’il mе resterait encore d’autres affections, pour mе consoler. Mais si elles pouvaient mе consoler de te perdre, соmmеnt se fait-il qu’elles soient insuffisantes pour mе faire supporter deux à trois mois d’absence …

Tiens, je voulais t’écrire une lettre toute саlmе et raisonnable et qui fût en harmonie avec la paix des champs, et voilà que j’extravague … grâce à deux lignes de ton écriture …

Maintenant si, cédant à cette impression que je n’ai pu encore surmonter, je mе décidais à courir à Ovstoug … Qu’arriverait-il? C’est que, соmmе je ne pourrais en у allant à présent, у rester qu’une quinzaine de jours tout au plus - il arriverait que je n’aurais fait cette course que pour repasser par de nouveaux adieux, qui tout absurde que cela puisse être, mе seraient plus pénibles encore que les premiers, car revenant à Pétersbourg, au mois d’août, je saurais que quelque chose qu’il advienne, je ne pourrais plus bouger de mоn poste … Tout cela m’еmbêtе et m’ennuie au dernier point d’autant plus que je sens à merveille que toutes ces perplexités où je mе noie sont parfaitement absurdes et gratuites … Voici donc à quoi je mе suis décidé pour le moment … Jе resterai encore quelques jours ici, où, je dois le dire, je ne me déplairais pas du tout, si tu у étais … Puis j’irai faire acte de présence à Pétersb<ourg> et m’arranger avec Gervais ², de manière à pouvoir revenir ici, pour l’époque où vient la Famille Imp<ériale>, et alors, soit que j’aille te chercher à Ovstoug, soit que je t’attende de pied ferme ici, je saurai, au moins, qu’en te revoyant je n’aurai plus de nouveaux adieux à te faire …

Voilà, pour le moment, le programme, qui peut changer d’ici à се soir … Се qui ne change pas, c’est mon extravagante obstination à ne pas pouvoir me passer de toi …

C’est encore ici que j’aimerais le mieux rester à t’attendre.

Les Bloudoff, depuis leur arrivée, me sont d’une grande ressource. J’ai passé là quelques soirées des plus agréables, et qui en dépit du régime se sont prolongées jusqu’à 1 du matin, grâce surtout à la présence de Хомяков³. C’est un grand plaisir, laissemoi te l’avouer, que de causer avec un homme qui est votre égal pour l’esprit. Quelqu’un qui en а aussi beaucoup, c’est Alexis de S<ain>t-Priest. Mais jusqu’à present, je l’ai moins rencontré que l’autre. Je dîne aujourd’hui chez les Bloudoff, et се soir, lui et moi, nous irons faire nos adieux à M<ichel> Wielhorsky ⁴ qui démarre avec sa fille à Alexandrie. La semaine prochaine nous irons probablement ensemble faire une visite aux Woronzow. - L’autre jour, le 2, j’ai été seul, avec le Brochet ⁵, à Мельница, à la fête du P<rinc>e Gallitzine. Quant à ma santé, je ne suis ni plus ni moins malade que de coutume et je ne vois pas que la double pose de sangsues peut changer quelque chose … Et voilà pourquoi, si la chose était possible, il me serait si doux de rester provisoirement en place, à lа seule condition d’avoir, chaque poste, de tes nouvelles et de les avoir bonnes … Mais il faut que je cesse, de guerre lasse. L’heure passee l’écriture devient de plus en plus nerveuse, et blentôt toute cette lettre ne serait plus qu’un spasme. - Ма chatte chérie. Dis-toi blen qu’il n’y а pas une heure dans lа journée où je ne sente que tu es ma vie. - Que Dieu te conserve. Embrasse la famille.

Que de choses je t’aurais encore écrites, si je n’étais pas si nerveux. Ма chatte chérie - je baise tes pattes.

Перевод

Москва. Пятница. 6 июля 1851

Милая кисанька, доводилось ли тебе читать у Светония письмо, посланное императором Тиберием с острова Капри римским сенаторам: «Что сказать вам, отцы сенаторы, чего не говорить? Пусть по воле богов и богинь я погибну более жалкой смертью, чем та, от которой погибаю теперь, если я знаю, что должен вам сказать …» Так вот, по-моему, император Тиберий, написавший такое письмо, достоин снисхождения, если его донимал геморрой, когда он это писал … Что до меня, я имею перед ним преимущество: не зная, что должен сказать, я прекрасно знаю, что хотел бы быть в состоянии сделать … Едва известил я тебя намедни о своем незамедлительном отъезде в Овстуг и уже отправил письмо, как вспомнил, что у меня нет при себе паспорта, находящегося в Министерстве, и только вчера сей драгоценный документ был мне прислан. Вот что произошло тем временем … Но прежде коротко разъясню, в каком состоянии духа я пребывал, когда писал тебе. Я только перед тем прочел твое письмо … Черт побери эти помехи.

Когда я дописал до этого места, ко мне в комнату, невзирая на запрет, ворвался длинноносый Давыдов ¹ и отнял у меня целый час пустыми разговорами и неприемлемыми предложениями. Он хотел заручиться моим обещанием нанести ему визит в имение Отрада. Если бы я мог по крайней мере сказать всем этим людям: Сделайте же так, чтобы я был здоров. Избавьте меня от проклятого геморроя, а когда по вашей милости мой зад способен будет выдержать дорогу в почтовой карете, позвольте мне поехать к моей жене, в отсутствие которой все вы, вместе взятые, совершенно мне ни к чему … Но продолжу прерванную речь.

Письмо, которое ты прислала моей сестре, - вот что едва не заставило меня лететь пулей в Овстуг. Когда ты говоришь подобный вздор, обращаясь ко мне, это еще я могу вынести … Но читать то же самое, сказанное третьему лицу, с этим выражением покорной убежденности, и сказанное тобою, совсем не склонной к пустословию, особенно в вопросе столь личном, - это в сто раз больше, чем необходимо, чтобы расстроить мои нервы. Есть там в особенности одна строчка, одна фраза- стоит повторить ее про себя (а я повторяю ее непрестанно), и всякий раз у меня такое ощущение, будто моих глаз касается лезвие бритвы. Согласись, все это не способствует тому, чтобы я терпеливо сносил болезнь … Ты утверждаешь, что моя привязанность к тебе - лишь проявление недуга и что первое появившееся развлечение способно меня от нее отвлечь … Между тем происходит вот что … Ты отправляешься в деревню, дабы вести образ жизни, отвечающий твоим вкусам, и соглашаешься на несколько недель разлуки, как человек совершенно разумный и вполне готовый с этим примириться, если бы и я, со своей стороны, готов был поступить так же … Возможно, и вправду состояние моего здоровья причиной тому, что я с таким трудом переношу эти лишения … Но в том, что мне весьма тяжела эта жертва, ты убеждена вполне, и настолько, что, по твоим же словам, это единственное облако, омрачающее удовлетворение, которое приносит тебе твое теперешнее местопребывание … Ты прекрасно знаешь, что разлука с тобой - духовная или физическая - для меня непереносима, - и именно в такой момент ты пишешь моей сестре все эти прекрасные слова … Ты могла, например, написать, что, потеряй я тебя, стоит миновать первому мгновенью, а там понадобилось бы немного времени, чтобы воспоминание о тебе незаметно изгладилось … Вздумай какой-нибудь злой шутник сунуть мне за пазуху раскаленный уголь - и то он не обжег бы меня больнее, чем эта фраза. Но что же заставляет тебя так думать обо мне? .. Дело в том, что будто бы в утешение у меня останутся другие привязанности. Но если бы я мог, потеряв тебя, найти в них утешение, тогда почему же мне их не хватает, чтобы пережить два-три месяца разлуки с тобой? ..

Вот видишь, я хотел написать тебе спокойное, рассудительное письмо, гармонирующее с покоем полей, а вместо того безумствую … из-за двух строчек, написанных тобой …

Если, поддавшись впечатлению, которое я все еще не преодолел, я решился бы теперь мчаться в Овстуг, к чему бы это привело? Ведь, отправившись туда сейчас, я мог бы провести там не более двух недель, а потому получилось бы, что я предпринимаю эту поездку только для того, чтобы заново пережить прощание с тобой, а это, при всей кажущейся нелепости, было бы для меня еще тяжелее, чем в первый раз, ибо в августе, вернувшись в Петербург, я буду знать, что уж не смогу выехать, что бы ни случилось. Все это меня раздражает и расстраивает до крайней степени, тем более что я совершенно ясно чувствую полную нелепость и беспочвенность всех тех недоумений, в которых я тону … Итак, вот что я покамест решил… Я останусь тут еще на несколько дней, и, должен признаться, это пребывание нисколько бы меня не тяготило, будь ты здесь … Затем отправлюсь в Петербург, где засвидетельствую свое присутствие и договорюсь с Жерве ² - так, чтобы я мог вернуться сюда к моменту прибытия царской семьи, а уж тогда, поеду ли я за тобой в Овстуг или останусь ждать тебя, не трогаясь с места,- я по крайней мере буду знать, что, увидев тебя, мне не придется заново с тобой прощаться …

Вот каков пока что мой план, который к вечеру может измениться … Что неизменно, так это мое вздорное упрямство, заключающееся в том, что я не могу обходиться без тебя …

Как мне представляется, лучше всего было бы оставаться ждать тебя здесь.

Блудовы, с тех пор как они приехали, - истинное мое прибежище. Я провел у них несколько приятнейших вечеров, затянувшихся, вопреки режиму, до часу ночи, прежде всего благодаря присутствию Хомякова³. Позволь тебе признаться, что беседа с человеком, общим с тобой по духу, доставляет большое удовольствие. Другой такой - Алексей де Сен-При. Но до сих пор я встречался с ним меньше, чем с Хомяковым. Сегодня обедаю у Блудовых, а вечером он и я отправимся попрощаться с Михаилом Виельгорским ⁴, отьезжающим вместе с дочерью в Александрию. На следующей неделе мы, вероятно, вдвоем навестим Воронцовых. - На днях, второго числа, я один в сопровождении Щуки ⁵ был на Мельнице на празднике у князя Голицына. Что касается моего здоровья, мне не хуже и не лучше, чем обыкновенно, и не думаю, чтобы двойная доза пиявок могла что-либо изменить … Вот почему, если бы то было возможно, мне так приятно было бы пока оставаться на месте, при единственном условии с каждой почтой получать от тебя вести, и вести хорошие … Но я должен закончить, ибо совсем выбился из сил. Со временем почерк становится все более нервным, и скоро письмо это превратится в сплошную спазму. - Милая моя кисанька, будь уверена, что нет ни единого часа в сутках, когда бы я не чувствовал, что ты - моя жизнь. - Сохрани тебя Бог. Обними семью.

Сколько всего я бы тебе еще написал, не будь мои нервы так расстроены. Милая кисанька, целую твои лапки.

КОММЕНТАРИИ:

Печатается по автографу - РГБ. Ф. 308. К. 1. Ед. хр. 19. Л. 12-13 об., 47-47 об.

Публикуется впервые.

¹Речь идет о В.П. Давыдове, внуке гр. В.Г. Орлова, сыне его дочери. Официально он стал именоваться Орловым-Давыдовым, получив в 1856 г. графский титул. Тютчев много лет дружил с ним, ценил его общественную и литературную деятельность. В.П. Орлов-Давыдов многократно приглашал Тютчева в свое имение Отрада, расположенное в Серпуховском уезде Московской губернии. Тютчев долго собирался к друзьям и посетил Отраду в 1869 г. На поэта произвела глубокое впечатление отрадиенекая атмосфера, самой характерной чертой которой, по позднему свидетельству И.С. Аксакова, был «живой союз с церковью и не менее живой союз с русским народом». Памятью об этом визите стали строки, посвященные хозяйке имения - О.И. Орловой-Давыдовой.

Зимой 1851 г. на балу у В.П. Давыдова, бывшего тогда петербургским губернским предводителем дворянства, была А.Ф. Тютчева. В дневнике за 1854 г. она писала: «Всякий вечер мы собираемся маленьким кружком у цесаревны … Сегодня вечером за чаем разговор зашел о балах. Я вспомнила бал у Орлова-Давыдова, где три года назад я увидела цесаревну … Я рассказала об этом инциденте цесаревне, которая посмеялась и назвала меня дерзкой за то, что я обозвала ее прелестной дамочкой» (Тютчева. С. 178).

²А.А. Жерве, ближайший сослуживец Тютчева, всегда старался идти навстречу пожеланиям коллеги.

³Жизненные nути Тютчева и А.С. Хомякова пересекались не часто, но их связывало глубокое взаимное уважение, внимательное отношение к поэзии и публицистике друг друга и, главное, единство воззрений на особенности русского исторического развития, на особый характер отношения России к Европе, вера в великое будущее славянских народов. Их политические сочинения нередко содержали внутреннюю перекличку - они воистину были совопросники века сего. Зачинатель славянофильства и призванный вождь славянофильского кружка, Хомяков из всех славянофилов был наиболее близок Тютчеву. Как и Тютчев, он писал некоторые свои статьи, преимущественно богословского содержания, по-французски и печатал их за границей. Взгляды Хомякова, малоизвестные в России за пределами узкого круга избранных посетителей московских салонов, оказали большое влияние на членов тютчевекой семьи.

А.Ф. Тютчева вспоминала: «Ко времени моего приезда в Россию, благодаря полученному мною воспитанию и природным склонностям, религиозный интерес был во мне преобладающим. В Мюнхенском институте католические патеры, само собою разумеется, пускали в ход все возможные средства, чтобы привлечь меня к католицизму. Но та несколько искусственная экзальтация, которую они сумели мне внушить, не имела характера глубокого и сознательного убеждения и не могла не рассеяться под влиянием умственного развития. Вначале, не понимая по-русски, я не могла следить за нашей службой, которая мне казалась длинной и утомительной. Но потребность в молитве постоянно приводила меня в церковь, и я постепенно стала понимать молитвы и проникаться красотой православных обрядов.

Два или три года спустя одна брошюра в несколько страниц - небольшой религиозный полемический трактат о нашей церкви, очень краткий, но яркий и вдохновенный, - произвела целый персворот в моем нравственном сознании. Это краткое изложение догматов нашей церкви принадлежало перу москвича А.С. Хомякова. < … > Я никогда не забуду, какой лучезарной радостью исполнилось мое сердце при чтении этих страниц, которые с тех пор я так часто перечитывала и которые всегда производили на меня то же впечатление глубокой содержательности. Хомяков, однако, не был богословом по специальности; это был просто человек умный, писатель, поэт, ученый и прежде всего душа, глубоко проникнутая богосознанием. Он жил в Москве и стоял во главе той небольшой группы умных людей, которых наше глупое общество иронически прозвало "славянофилами" ввиду их национального направления, но которые, по существу, были первыми мыслящими людьми, дерзнувшими поднять свой протестующий голос во имя самобытности России, и первые поняли, что Россия не есть лишь бесформенная и инертная масса, пригодная исключительно к тому, чтобы быть вылитой в любую форму европейской цивилизации и покрытой, по желанию, лоском английским, немецким или французским; они верили, и они доказали, что Россия есть живой организм, что она таит в глубине своего существа свой собственный нравственный закон, свой собственный умственный и духовный уклад и что основная задача русского духа состоит в том, чтобы выявить эту идею, этот идеал русской жизни, придавленный и не понятый всеми нашими реформаторами и реорганизаторами на западный образец» (Тютчева. С. 12-13).

⁴С гр. М.Ю. Виельгорским Тютчев был близок много лет. Очень хорошо относилась к нему и Эрн.Ф. Тютчева, называя при этом его дочь Софью «очаровательнейшей женщиной, которую только можно себе представить» (ЛН-2. С. 210). Софье, жене писателя В.А. Соллогуба, по ее собственному позднейшему рассказу, было посвящено стихотворение Лермонтова «Нет, не тебя так пылко я люблю …». Внельгорский был известен как музыкант и композитор-любитель; Р. Шуман во время своего посещения Петербурга встречался с Виельгорским, исполнял в его доме одну из своих симфоний и назвал хозяина гениальнейшим из дилетантов. Граф занимался и организаторской деятельностью; так, по его совету К. Шуберт, известный виолончелист и композитор, директор Филармонического общества и инспектор музыки при императорских театрах, устроил в Петербургском университете утренние симфонические концерты, в которых оркестр состоял из студентов и других любителей. Эти концерты, на которых исполнялась классическая музыка, стали в 1850-е гг. началом создания Русского музыкального общества.

Дружба Тютчева с Виельгорским далеко не случайна. Музыка играла немалую роль в жизни поэта, но еще большую - в его поэзии. Лирика Тютчева необыкновенно музыкальна. Существуют десятки, если не сотни музыкальных трактовок его стихотворений, причем не только в романсах, но и в хоровых произведениях, и в инструментальных. Интересно, что своеобразный синтез музыки и стиха - музыкально-тактовая теория стихосложения была впервые представлена именно на примере стихотворения Тютчева «Последняя любовь» А. Белым. Последний в своих философеко-эстетических представлениях уделял много внимания преломлению в поэзии законов музыкальной композиции, которые позволяют передавать «душевную созвучность окружающего мира».

⁵Щука - камердинер Тютчева был на год старше своего барина и служил у него с 1830-х гг.; попроисхождению он был чех; и он сам, и окружающие почти забыли его настоящее имя - Эммануил Тума, которое было заменено прозвищем «Brochet» - Щука. Впервые, вспоминала Эрн.Ф. Тютчева, он появился в ее семье, чтобы помогать матери ухаживать за ее братом, больным тифом (незадолго перед этим от той же болезни умер ее муж). Эммануила наняли, чтобы он дежурил у постели больного, но «с первой же ночи громкий храп возвестил, что он понимает бодрствование по-своему». Его решили уволить, но, подобно многим слугам, которые не желали расставаться со своими господами и от которых решительно невозможно было избавиться, «он и посейчас у нас, вот уже двадцать три года или более с тех пор, как его должны были уволить».