А. Ф. АКСАКОВО

22 января 1867 г. Петербург

Pétersbourg. Dimanche. 22 janvier 1867

Ma fille chérie, je t’écris, comme dans le bon vieux temps, par occasion particulière grâce aux influences nouvelles qui dominent p<our> le moment…¹ J’avais bien pensé que l’avertissement, qui vient d’être fulminé contre la Москва², t’allarmerait et te chagrinerait plus que de raison. Cet avertissement, qui émane de Val<oujeff> directement et en contradiction avec l’avis de la majorité du Conseil de la Presse, aura probablement été une concession, mais de la part de V<aloujeff> une concession faite à des exigences, auxquelles il est hors d’état de résister… J’ai quelques raisons de supposer que c’est la mention, faite trop cavalièrement, de la 3^ième section qui a été le principal grief ³, or la 3^ième section est un pouvoir qui, à juste titre, considère son nom comme une injure…

D’ailleurs il n’y a pas à se le dissimuler… Il y a entre la pensée Aksakoff et l’esprit bureaucratique, qui fait le fond de la direction de la presse, un abîme incomblable et qu’une phraséologie vague et lâche pourrait seule au besoin dissimuler. Mais chaque fois que cette pensée apparaîtra claire et précise, elle sera sûre de se heurter contre l’autorité. Il y a là l’antagonisme de principes. Maintenant l’expérience est faite. La législation actuelle sur la presse n’est qu’une censure désorganisée ⁴. — C’est là encore un de ces stupides plagiats qui forment le fond de notre science législative, et par une ironie du sort bien méritée, il se trouve que le modèle, reproduit par nous avec tant de servilité, est brisé sous nos yeux par la main même qui l’avait créé…⁵ Il sera curieux de voir combien de temps nous nous permettrons de porter cette crinoline législative après qu’on aura cessé de la porter à Paris… Tout cela ferait rire si cela ne donnait pas la nausée… Heureux ceux parmi nous qui aiment à mépriser… Car ceux-là peuvent tailler en plein drap… Parfois il m’arrive même d’être attendri à la vue de tant d’imbécillité naïve et inconsciente. C’est la disposition d’esprit où je me trouve pour le moment à la vue de ce qui vient de se passer ⁶, au moins par rapport à ce pauvre cher homme qui est comme un bon diable un peu bête ⁷. Il n’en est pas ainsi de ses serviteurs, et mon attendrissement ne s’étend certes pas à Шувалов et à Левашов qui ont, par une sotte susceptibilité blessée de gens médiocres au pouvoir, amené tout ce gâchis ⁸. Mais ce n’est qu’en entrant dans des détails infinis, que ma paresse épistolaire ne comporte pas, qu’on pourrait donner une idée quelque peu juste de ce qui vient de se passer… Mais là aussi il y avait du plagiat. Ces imbéciles n’ont pas manqué de s’imaginer qu’ils faisaient leur coup d’état du 2 décembre ⁹ — toute la police était sur pied, on s’attendait à de la résistance, à des barricades peut-être, et c’est avec un air de triomphe contenu que Левашов est venu le soir dans la loge de l’Empereur visiblement ému et inquiet: «Все кончилось благополучно». Ah, triples sots… Le plagiat n’a pas manqué aussi du côté opposé. Car plusieurs d’entre ces messieurs étaient pleins de leur importance et flottaient agréablement entre les souvenirs du Jeu de Paume et ceux de la Grande Charte ¹⁰. La réalité de leurs prétentions était pourtant des plus modestes, et le gouvernement lui-même serait fort embarrassé de formuler une accusation qui eût une apparence de sens commun…¹¹ Car pour mettre le comble à toute cette ridicule et plate comédie, au moment même où l’Assemblée était occupée de tendances factieuses, le Ministre de l’Intérieur présentait à l’Empereur un projet d’une députation centrale des différents земства, et le grand homme du jour — Шувалов lui-même — est, dit-on, occupé de quelque chose de semblable avec son ami Alexis Bobrinsky…¹² En un mot c’est un tas d’idiots qui viennent d’avoir bu…

La seule réalité dans tout ce fatras, c’était cette velléité d’arbitraire, essayant de se reproduire dans ces ordres d’exil ¹³. Mais ceci, également, n’a pas abouti, et cet avortement-là est le seul résultat positif de tout cet imbroglio odieux.

Mais je me sens l’esprit tout fané et tout alangui, et suis obligé de remettre à une autre occasion la suite de cette lettre.

Перевод

Петербург. Воскресенье. 22 января 1867

Моя милая дочь, ввиду действующих сейчас новых порядков пишу тебе, как в старые добрые времена, с оказией…¹ Я так и думал, что предостережение, брошенное в «Москву»², испугает и огорчит тебя больше, чем следовало бы. Это предостережение, исходящее лично от Валуева и не поддержанное большей частью Совета по делам печати, было, вероятно, уступкой, но уступкой требованиям, которым Валуев не в силах противиться… У меня есть некоторые основания полагать, что главной причиной недовольства стало слишком дерзкое упоминание 3-его отделения ³, ну а 3-е отделение — это учреждение, которое само название свое воспринимает как ругательство, и совершенно законно.

Впрочем, надо смотреть правде в глаза… Между аксаковской мыслью и бюрократическим сознанием, лежащим в основе управления нашей печатью, зияет непреодолимая пропасть, маскировать которую могла бы, при необходимости, только вялая и расплывчатая фразеология. Но стоит этой мысли выразиться ясно и четко, столкновения с властью не миновать. Тут речь идет об антагонизме принципов. Теперь можно судить по опыту. Нынешний закон о печати есть не что иное, как неорганизованная цензура ⁴. — Это лишь один из тех нелепых плагиатов, которые составляют суть нашей законодательной науки, и насмешница судьба преподает нам заслуженный урок, показывая, как модель, столь рабски нами воспроизведенная, разрушается рукой, ее создавшей…⁵ Любопытно знать, долго ли мы будем носить сей законодательный кринолин после того, как его перестанут носить в Париже… Над всем этим впору бы посмеяться, да только тошно… Счастливы те из нас, кому в радость издевки… Они могут разгуляться вовсю… Порой я даже прихожу в умиление от столь наивной и бессознательной глупости. Именно такое чувство вызывают у меня недавние события ⁶, по крайней мере, участие в них бесценного бедняги, выступившего в роли доброго простака ⁷. Другое дело — его слуги, и мое умиление, разумеется, не распространяется на Шувалова и Левашова, которые по идиотской обидчивости, свойственной облеченным властью посредственностям, заварили всю эту кашу ⁸. Но без бесконечных подробностей, вдаваться в которые не позволяет мне моя эпистолярная лень, невозможно дать хоть сколько-нибудь верное представление о том, что произошло. — Однако плагиат и тут налицо. Эти глупцы не преминули вообразить, будто повторяют государственный переворот 2 декабря ⁹, — вся полиция была поднята на ноги, ожидали сопротивления, возможно даже баррикад, и вот Левашов со сдержанно торжествующим видом является вечером в ложу государя, явно взволнованного и обеспокоенного: «Все кончилось благополучно». Ну что за дураки… Не обошлись без плагиата и их противники. Ибо многие из этих господ, преисполнившись сознанием собственной значительности, с приятностью проводили время, уносясь воспоминаниями то к Жё-де-Пом, то к Великой Хартии ¹⁰. Действительные же их требования оказались предельно скромными, и самому правительству при всех стараниях едва ли удалось бы сформулировать обвинение так, чтобы в нем было хоть слабое подобие здравого смысла…¹¹ В довершение этой смехотворной и пошлой комедии, в то самое время, когда Государственный совет был занят разбирательством бунтарских поползновений, министр внутренних дел представил государю проект общей депутации от различных земств, и, говорят, сам герой дня — Шувалов — готовит нечто подобное вместе со своим другом Алексеем Бобринским…¹² Словом, сборище захмелевших кретинов…

Единственным практическим действием средь всей этой несусветицы была робкая попытка возрождения произвола, выразившаяся в приказах о высылке ¹³. Но и она провалилась, и этот провал является единственным положительным результатом сей гнусной возни.

Однако ум мой совершенно изнемог, и я вынужден отложить до другой оказии продолжение этого письма.

КОММЕНТАРИИ:

Печатается по автографу — РГАЛИ. Ф. 10. Оп. 2. Ед. хр. 37. Л. 84–87 об.

Первая публикация — в русском переводе, отрывок: «Литературная газета». 1936. № 3, 15 янв. С. 6; на языке оригинала и в переводе, полностью: ЛН-1. С. 283–285.

¹Намек на перлюстрацию писем.

²17 января 1867 г. было объявлено первое предостережение «Москве» за передовую статью в № 8 от 11 января. В статье сообщалось, что в одном из московских монастырей была отслужена панихида по жертвам расправы турецкого правительства с восставшими кандиотами (христианами Крита); сообщалось также, что московское духовенство вынуждено было просить разрешения на панихиду у правительства. Последнее обстоятельство Аксаков использовал для обсуждения вопроса о «пределах», в которых «призвано действовать» правительство по отношению к общественному мнению. Совет Главного управления по делам печати решил, что хотя автор статьи позволил себе «резкие суждения» об «отношениях между правительством и обществом», тем не менее, «ввиду настроения общества по поводу происходящих на Востоке событий», объявлять за эту статью предостережение «было бы в настоящее время неудобным»; однако по указанию министра внутренних дел П. А. Валуева предостережение было объявлено (Материалы о цензуре и печати. Ч. II. С. 133, 134).

³Существующее в России соотношение «прав и обязанностей общества и правительства» ведет к тому, утверждал Аксаков, что общество, «усваивая себе точку зрения правительственную, нередко принимает на себя исполнение вовсе ему не свойственных обязанностей, а подчас и обязанностей III Отделения» (Москва. 1867. № 8, 11 янв.).

⁴О системе предостережений, введенной законом о печати от 6 апреля 1865 г., и об отношении Тютчева к ней см.: письмо 296, примеч. 1—5; письмо 302, примеч. 3.

⁵20 января 1867 г. в «Москве» (№ 16) было напечатано объявленное ей предостережение, а 21 января (№ 17) помещено (под рубрикой «Из Парижа») «Письмо к редактору» об отмене системы предостережений во Франции. Автором «письма» был Аксаков (оно подписано его псевдонимом: «Касьянов»).

⁶Здесь и далее речь идет о последовавшем 16 января 1867 г. «высочайшем повелении» распустить Петербургское губернское земское собрание и закрыть все земские учреждения в Петербургской губернии (СПб. вед. 1867. № 17, 17 янв.). Причиной было решение Собрания не применять на 1867 г. закон о системе земского обложения, изданный 21 ноября 1866 г., значительно сокращавший финансовые средства земств и тем самым ограничивавший их деятельность. Решение было обосновано тем, что все сметы и раскладки обложений были составлены до издания закона. Обсуждение вопроса носило резко оппозиционный в отношении правительства характер.

⁷Подразумевается Александр II, оказавшийся в деле с роспуском Петербургского губернского земского собрания орудием в руках его инициаторов, главным среди которых был П. А. Валуев.

⁸Петербургский губернатор гр. Н. В. Левашов был одним из наиболее активных участников истории с закрытием Петербургского губернского земского собрания. После того, как Собрание пренебрегло его требованием руководствоваться законом 21 ноября и приняло решение обратиться к правительству с ходатайством о пересмотре закона (СПб. вед. 1867. № 12 и 13, 12 и 13 янв.), Левашов настоял на роспуске Собрания и вечером 16 января сам объявил его членам высочайшее повеление. По свидетельству современника, «скандал» с земством возник «при содействии» шефа жандармов и начальника III Отделения гр. П. А. Шувалова, «терроризирующего постоянно царя фантомами каких-то революций» (письмо Б. М. Маркевича М. Н. Каткову 1 февраля 1867 г. — ЛН-1. С. 286).

⁹Тютчев иронизирует, сравнивая роспуск Петербургского губернского земского собрания с действиями Луи Наполеона Бонапарта во время переворота 2 декабря 1851 г. Стремясь захватить всю полноту власти, Бонапарт начал с того, что распустил Национальное собрание и ввел военное положение.

¹⁰Клятва в Жё-де-Пом — один из эпизодов, предшествовавших началу Великой французской революции: 20 июня 1789 г. Людовик XVI распустил провозглашенное третьим сословием Национальное собрание и приказал закрыть зал его заседаний; однако депутаты собрались в зале для игры в мяч (Jeu de Paume) и поклялись собираться повсюду, где представится возможность, пока Франция не получит прочного государственного устройства.

Великая хартия вольностей (Magna Charta Libertatum) — договор, который английский король Иоанн Безземельный был вынужден заключить с восставшими против него феодалами (1215 г.); Великая хартия ограничивала королевскую власть и стала символом борьбы с абсолютизмом.

¹¹Роспуск Собрания мотивировался тем, что оно «обнаруживает стремление неточным изъяснением дела и неправильным толкованием закона возбуждать чувства недоверия и неуважения к правительству» (СПб. вед. 1867. № 17, 17 янв.).

¹²Гр. А. А. Бобринский, шталмейстер, член Совета министра финансов, по инициативе начальника III Отделения П. А. Шувалова был привлечен к участию в совещаниях по вопросу о земстве, проводившихся П. А. Валуевым после роспуска Петербургского губернского земского собрания. На первом же совещании (18 января) Бобринский представил проект изменения закона 21 ноября (Валуев II. С. 184).

¹³После роспуска Петербургского губернского земского собрания были подвергнуты административной каре три его члена, наиболее активно протестовавшие против закона 21 ноября: председателю Петербургской губернской земской управы Н. Ф. Крузе было объявлено, что он высылается в Оренбург; А. П. Шувалову был предоставлен выбор — ехать туда же или за границу; сенатору М. Н. Любощинскому предложили подать в отставку. Однако последнее предложение было тут же отменено, а для Крузе Оренбург заменен ссылкой в имение без права выезда.