Россия и Германия
Господин редактор,
прием, оказанный вами кое-каким заметкам, которые я недавно осмелился послать вам1, а также ваш взвешенный и здравый комментарий к ним2 внушили мне странную мысль. Что, если нам попробовать, милостивый государь, достичь согласия в понимании самой сущности вопроса? Я не имею чести знать вас лично, и потому мое письмо к вам является и обращением к «Аугсбургской Всеобщей Газете». А при нынешнем положении Германии «Аугсбургская Газета», на мой взгляд, представляет собой нечто большее, нежели обыкновенную газету3, — это первая из ее политических трибун… Если бы Германии посчастливилось быть единою, ее правительство могло бы во многих отношениях признать эту газету за законного глашатая своей мысли. Вот почему я обращаюсь к вам. Я русский, как уже имел честь вам высказать, русский сердцем и душой, глубоко преданный своему отечеству, пребываю в согласии со своим правительством и, кроме того, целиком независим по занимаемому положению. Стало быть, я попытаюсь здесь выразить русское мнение, но свободное и совершенно бескорыстное…Это письмо, поймите меня правильно, милостивый государь, обращено более к вам, нежели к публике… Тем не менее вы можете им распорядиться так, как вам будет угодно. Публичная огласка безразлична для меня. У меня столько же доводов избегать ее, сколько и искать… И не опасайтесь, милостивый государь, что я, как русский, мог бы ввязаться, в свою очередь, в ничтожную полемику, поднятую недавно одним жалким памфлетом. Нет, милостивый государь, это недостаточно серьезно.
…Книга господина де Кюстина4 является еще одним свидетельством умственного бесстыдства и духовного разложения — характерной черты нашей эпохи5, особенно во Франции, — когда увлекаются обсуждением самых важных и высших вопросов, основываясь в большей степени на нервном раздражении, чем на доводах разума, позволяют себе судить о целом Мире менее серьезно, нежели прежде относились к разбору водевиля. Что же касается противников господина де Кюстина, так называемых защитников России, то они, конечно, искреннее его, но уж слишком простоваты…6 Они оставляют у меня впечатление людей, которые в чрезмерном усердии готовы торопливо раскрыть свой зонтик, чтобы предохранить от полуденного зноя вершину Монблана…7 Нет, милостивый государь, не об апологии России пойдет речь в моем письме. Апология России!.. Боже мой, эту задачу взял на себя превосходящий всех нас мастер, который, как мне кажется, выполнял ее до сих пор с достаточной славой. Истинный защитник России — История, в течение трех столетий разрешавшая в ее пользу все тяжбы, в которые русский народ раз за разом ввергал все это время свои таинственные судьбы…8 Обращаясь к вам, милостивый государь, я намерен говорить о вас самих, о вашей собственной стране, о ее самых насущных и наиболее очевидных интересах. И если речь пойдет о России, то лишь в связи с ее непосредственным отношением к судьбам Германии.
Я знаю, что никогда еще умы Германии не были так заняты, как теперь, великим вопросом германского единства…9 И вряд ли я удивил бы вас, милостивый государь, бдительного и передового стража, если бы сказал, что среди этой всеобщей озабоченности чуть внимательный взор мог бы уловить множество устремлений, которые при своем развитии должны были ужасно навредить делу единства, вовлекающему в работу, кажется, всех… Среди этих устремлений есть одно, особенно фатальное… Я буду говорить лишь то, что на уме у каждого, и в то же время не могу произнести и слова, не коснувшись жгучих вопросов. Я убежден, что в наши дни, как и в Средние века, можно смело касаться10 любого вопроса, если имеешь чистые руки и открытые намерения…
Вам известна, милостивый государь, природа отношений, связывающих, вот уже тридцать лет, Россию с правительствами больших и малых государств Германии11. Я не спрашиваю вас здесь, что думает об этом то или иное направление, та или иная партия; речь идет лишь о факте. А факт заключается в том, что никогда эти отношения не были более доброжелательными и тесными, что никогда не существовало более сердечного взаимопонимания между различными правительствами Германии и Россией…12 Для всякого, милостивый государь, кто живет на почве самой действительности, а не в мире фраз, вполне очевидно, что такая политика является истинной и законной, естественной политикой Германии и что ее правители, сохраняя в целости великую традицию13 эпохи вашего возрождения, лишь повиновались внушениям самого просвещенного патриотизма… Но повторю еще раз, милостивый государь, я не притязаю ни на какое чудотворство и на сочувствие всех этому мнению, особенно тех, кто считает его для себя лично враждебным… К тому же теперь речь идет не о мнении, а о факте, который достаточно очевиден и осязателен, чтобы нашлось много сомневающихся в нем.
Нужно ли говорить вам, милостивый государь, какие одновременно и в противовес этому политическому направлению ваших правительств существуют побуждения и стремления, попытки внушить которые общественному мнению Германии по отношению к России продолжаются уже около десятка лет?14 Здесь я снова пока воздержусь от справедливой оценки всяческих претензий и обвинений, которые без устали копятся против России с поистине удивительной настойчивостью. Речь идет только лишь о достигнутом результате, который, следует признать, если и не утешителен, то относительно закончен и которым его трудолюбивые делатели вправе быть довольными. Ту самую державу, которую великое поколение 1813 года приветствовало с восторженной благодарностью15, а верный союз и бескорыстная деятельная дружба которой и с народами, и с правителями Германии не изменяет себе в течение тридцати лет, почти удалось превратить в пугало для большинства представителей нынешнего поколения16, сызмальства не перестававшего слышать постоянно повторяемый припев. И множество зрелых умов нашего времени без колебаний опустилось до младенчески простодушного слабоумия, чтобы доставить себе удовольствие видеть в России какого-то людоеда XIX века.17
Все это так и есть. Враги России, возможно, возрадуются моим признаниям; но да позволят они мне все же продолжить.
Итак, вот два решительно противоположных устремления; разногласие бросается в глаза и с каждым днем усугубляется. С одной стороны, государи и правительственные кабинеты Германии с их серьезной, продуманной политикой и определенным направлением, а с другой — еще один властитель эпохи — общественное мнение18, несущееся по воле ветров и волн.
Разрешите мне, милостивый государь, обратиться к вашему патриотизму и к вашим познаниям: что вы думаете о подобном положении дел? Каких последствий вы ожидаете от него для соблюдения интересов и будущности вашего отечества? И поймите меня правильно, я говорю теперь только о Германии… Боже мой, если бы среди ваших соотечественников нашлись догадливые люди и поняли, сколь мало чувствительна Россия к злобным нападкам на нее, тогда, возможно, призадумались бы и самые ярые ее враги…
Ясно, что, пока будет длиться мир, этот разлад не вызовет какого-либо явного и серьезного потрясения, а зло продолжит распространяться подспудно. Ваши правительства, разумеется, не изменят своего направления, не перетряхнут сверху донизу всю внешнюю политику Германии, чтобы прийти в согласие с некоторыми фанатичными и путаными умами. Последние же, увлекаемые и подталкиваемые духом противоречия, не подумают, что чересчур увлеклись на пути, прямо противоположном осуждаемому ими. Таким образом, обращая свой взор на Германию и продолжая постоянно говорить о ее единстве, они приблизятся, так сказать, пятясь, к роковому обрыву, к краю пропасти, куда ваше отечество уже не раз соскальзывало… Я хорошо знаю, что, пока мы будем сохранять мир, указываемая мною опасность — лишь плод воображения… Но если наступит предчувствуемый в Европе кризис и настанут грозные дни, которые созревают в считанные часы и доводят все стремления до самых крайних следствий, исторгающих последнее слово у всех мнений и партий, что тогда произойдет, милостивый государь?
Неужели правда, что для целых народов еще более, нежели для отдельных личностей, существует неумолимая и неискупимая судьба? Надо ли полагать, что в них тайно зреют более сильные устремления, чем любые проявления их собственной воли и разума, растут органические недуги, которые никакое искусство и образ правления не могут предотвратить?.. Неужели к таким недугам принадлежит и то ужасное стремление к раздорам, которое, подобно злому фениксу, восставало во все значительные эпохи вашего благородного отечества?19 В Средние века оно разразилось в нечестивом и антихристианском противоборстве Духовенства и Империи, вызвавшем отцеубийственную распрю между императором и князьями. Ослабев на время из-за упадка Германии, стремление это возродилось и укрепилось в период Реформации и, приняв от нее окончательную и как бы освященную законом форму, опять стало действовать с невиданным доселе рвением. Вставая под всякое знамя и примыкая к каждому делу, оно под разными именами оставалось самим собой до той поры, когда в момент крайнего кризиса в Тридцатилетней войне20 призвало на помощь чужеземную Швецию, а затем и открыто враждебную Францию. И благодаря такому объединению сил оно менее чем за два столетия славно довершает возложенное на него смертоносное призвание.
Все это зловещие воспоминания. Неужели они не вызывают у вас чувства тревоги при малейшем признаке возрождающейся в настроениях вашей страны вражды? Почему вы не спрашиваете себя с ужасом, не свидетельствует ли это о пробуждении вашего застарелого, страшного недуга?
Последние тридцать лет могут по праву считаться великолепнейшими годами вашей истории. Со времен великого правления салических императоров21 никогда еще Германия не переживала столь прекрасные дни, вот уже много столетий она не принадлежала самой себе в такой степени, не ощущала себя столь единой и самостоятельной. В течение многих веков Германия не занимала по отношению к своей вечной сопернице столь сильного и внушительного положения.22 Она превзошла ее по всем статьям. Посудите сами: по ту сторону Альп ваши знаменитейшие императоры никогда не имели более действенного влияния, чем то, которое имеет ныне Германское государство. Рейн вновь стал немецким сердцем и душой23; Бельгия, которую последнее европейское потрясение, казалось, должно было бросить в объятия Франции, остановилась перед обрывом24, и теперь ясно, что она поворачивается в вашу сторону; Бургундский союз25 преобразовывается; Голландия, рано или поздно, не преминет вернуться к вам. Таков, стало быть, окончательный исход великого противоборства, начавшегося более двух веков назад между вами и Францией; вы одержали полную победу, за вами осталось последнее слово. И все-таки согласитесь: для того, кто оказался свидетелем этой борьбы с самого начала, кто следил за всеми ее стадиями и переменчивостью до последнего решающего дня, трудно было бы предвидеть подобный исход. Внешние обстоятельства говорили не в вашу пользу, удача отворачивалась от вас. С конца Средних веков, несмотря на кратковременный застой, могущество Франции, сплочаясь и упорядочиваясь, не переставало расти, и в то же время Империя, вследствие религиозного раскола, вступила в заключительный период своего существования, период узаконенного разложения; даже одерживаемые вами победы оставались бесплодными, ибо они не останавливали внутреннего распада, а нередко даже ускоряли его. При Людовике XIV, хотя великий король и терпел неудачи, Франция торжествовала, ее влияние безраздельно господствовало над Германией. Наконец пришла Революция, которая, вырвав с корнем из французской нации последние следы ее германских истоков и26 свойств и возвратив Франции ее исключительно романский характер, развязала против Германии, против самого принципа германского существования последнюю смертельную битву. И как раз тогда, когда венчанный солдат этой Революции27 представлял пародию на империю Карла Великого на ее обломках, вынуждая народы Германии исполнять в ней свою роль и испытывать крайнее унижение28, — именно в этот роковой момент совершился переворот и все изменилось.
Как же и с помощью кого произошел столь чудесный переворот? Чем он был вызван?.. Он был вызван появлением на поле битвы Западной Европы третьей силы, являвшей собой целый особый мир…
Здесь, милостивый государь, для нашего лучшего взаимопонимания вы должны позволить мне краткое отступление. О России много говорят; в наши дни она стала предметом жгучего, беспокойного любопытства. Очевидно, что она сделалась одной из самых больших забот нынешнего века; однако следует признать, что эта забота, заметно отличаясь от других волнующих наше время проблем, скорее угнетает, нежели возбуждает современную мысль… Иначе и быть не могло: современная мысль, дитя Запада, видит в России если и не враждебную, то совсем чуждую и не зависящую от нее стихию. Она как будто боится изменить самой себе и подвергнуть сомнению собственную законность, если придется признать совершенно законным вставший перед нею вопрос, серьезно и добросовестно осознать и разрешить его… Что такое Россия? Каков смысл ее пребывания в мире, в чем ее исторический закон? Откуда пришла она? Куда идет? Что представляет собою? На земле, правда, ей предоставлено место под солнцем, однако философия истории еще не соблаговолила найти его для нее29. Некоторые редкие умы, два или три в Германии, один или два во Франции30, более свободные и прозорливые среди всех других, предвидели возникновение проблемы, приподняли уголок завесы, но их слова до сей поры плохо слушались и мало понимались.
Длительное время своеобразие понимания Западом России походило в некоторых отношениях на первые впечатления,31 произведенные на современников открытиями Колумба, — то же заблуждение, тот же оптический обман. Вы знаете, что очень долго люди Старого Света, приветствуя бессмертное открытие, упорно отказывались допустить существование нового материка. Они считали более простым и разумным предполагать, что открываемые земли составляют лишь дополнение, продолжение уже известного им континента. Подобным же образом издавна складывались представления и о другом Новом Свете, Восточной Европе, где Россия всегда оставалась душой и движущей силой и где она была призвана придать свое славное имя этому Новому Свету в награду исторического бытия, им от нее уже полученного или ожидаемого… В течение веков европейский Запад совершенно простодушно верил, что кроме него нет и не может быть другой Европы. Конечно, он знал, что за его пределами существуют еще другие народы и государства, называющие себя христианскими; во время своего могущества Запад даже затрагивал границы сего безымянного мира, вырвал у него несколько клочков и с грехом пополам присвоил их себе, исказив их естественные национальные черты.32 Но чтобы за этими пределами жила другая, Восточная Европа, вполне законная сестра христианского Запада, христианская, как и он, правда не феодальная и не иерархическая, однако тем самым внутренне более глубоко христианская; чтобы существовал там целый Мир, Единый в своем Начале, прочно взаимосвязанный в своих частях, живущий своей собственной, органической, самобытной жизнью33, — вот что было невозможно допустить, вот что многие предпочли бы подвергнуть сомнению, даже сегодня… Долгое время такое заблуждение было извинительным; веками движущая сила этой жизни дремала посреди хаоса: ее действие было замедленным, почти незаметным; густая завеса покрывала неспешное созидание нового мира… Наконец времена свершились, рука исполина сдернула завесу, и Европа Карла Великого оказалась лицом к лицу с Европой Петра Великого…
Как только мы признаем это, все делается ясным, все объясняется: становится понятным истинное основание изумивших мир стремительных успехов и необычайного расширения России. Начинаешь постигать, что так называемые завоевания и насилия явились самым естественным и законным делом, какое когда-либо совершалось в истории, — просто состоялось необъятное воссоединение.34 Становится также понятным, почему друг за другом разрушались от руки России все встреченные на ее пути противоестественные устремления, силы и установления, чуждые представляемому ею великому началу… почему, например, Польша должна была погибнуть… Речь идет, конечно же, не о самобытной польской народности — упаси Бог, а о навязанных ей ложной цивилизации и фальшивой национальности.35 С этой точки зрения наилучшим образом можно оценить и истинное значение так называемого Восточного вопроса36, который силятся выдавать за неразрешимый именно потому, что все уже давно предвидят его неизбежное разрешение… В самом деле, остается только узнать, получит ли уже на три четверти сформировавшаяся Восточная Европа, эта подлинная держава Востока, для которой первая империя византийских кесарей, древних православных государей, служила лишь слабым, незавершенным наброском37, свое последнее и крайне необходимое дополнение, получит ли она его благодаря естественному ходу событий или окажется вынужденной требовать его у судьбы силой оружия, рискуя ввергнуть мир в величайшие бедствия. Но вернемся к нашему предмету.
Вот что представляла собою, милостивый государь, та третья сила, возникновение которой на театре действий разом решило вековую распрю европейского Запада. Одно только появление России среди вас восстановило единство ваших рядов, принесшее вам победу.
Дабы дать себе ясный отчет о современном положении вещей, трудно переусердствовать в постижении той истины, что с началом вмешательства сформировавшегося Востока в дела Запада все изменилось в Европе: до сих пор вас было двое, теперь же нас трое, и длительные противоборства отныне стали невозможными.
Из нынешнего состояния дел могут проистекать только три, единственно возможные теперь, исхода. Германия, верная союзница России, сохранит свое преобладание в центре Европы, или же это преобладание перейдет в руки Франции. И знаете ли вы, милостивый государь, что уготовило бы для вас это превосходство Франции? Оно означало бы если и не мгновенную смерть, то, по меньшей мере, несомненное истощение германских сил. Остается третий исход, вероятно наиболее желанный для некоторых людей: Германия в союзе с Францией против России… Увы, милостивый государь, такая комбинация была уже испробована в 1812 году38 и, как вам известно, имела мало успеха. Впрочем, я не думаю, что по прошествии минувших тридцати лет Германия была бы расположена принять условия существования нового Рейнского союза39, поскольку всякий тесный альянс с Францией не может быть чем-либо иным для нее. А знаете ли вы, милостивый государь, что разумела делать Россия, когда, вмешавшись в борьбу двух начал, двух великих народностей, оспаривавших друг у друга в течение веков европейский Запад, решила ее в пользу Германии и германского начала? Она хотела раз и навсегда утвердить торжество права, исторической законности над революционным способом действия40. Почему же она хотела этого? Потому что право, историческая законность — ее собственное основание, ее особое призвание, главное дело ее будущего41, именно права она требует для себя и своих сторонников. Только самое слепое невежество, по своей воле отворачивающееся от света, может еще не признавать сей великой истины, ибо в конце концов не от имени ли этого права, этой исторической законности Россия поддержала целую народность, приходящий в упадок мир, который она воззвала к самобытной жизни, которому вернула самостоятельность и устроила его?42 И во имя этого же права она сумеет воспрепятствовать любителям политических опытов выманить или оторвать целые народности от их центра живого единства, чтобы затем с большей легкостью перекроить и обтесать их, будто неодушевленные предметы, по прихоти бесчисленных фантазий, — словом, не позволить им отделить от тела живые члены под предлогом обеспечения для них большей свободы движения…
Бессмертная слава правящего ныне Россией Государя заключается в том, что он полнее и энергичнее любого из его предшественников проявляет себя искусным и непоколебимым представителем этого права, этой исторической законности.43 Европе известно, оставалась ли Россия в продолжение тридцати лет верна сделанному им единожды выбору. Можно утверждать с историческими доказательствами, что в политических анналах всего мира трудно было бы найти другой пример столь глубоко нравственного союза, вот уже тридцать лет соединяющего государей Германии с Россией44, и именно эта великая нравственная сила позволяла крепить его непрерывное существование, помогала справляться с немалыми трудностями, преодолевать многие препятствия. Ныне же, испытав радостные и горестные дни, этот союз одолел последнее, самое значительное испытание: вдохновлявший его изначально дух без потрясений и искажений перешел от основателей к наследникам.
Итак, милостивый государь, спросите ваши правительства, изменяла ли Россия в эти тридцать лет хоть раз своему попечению о главных политических интересах Германии? Спросите у участников событий, не превосходило ли сие попечение неоднократно и по многим вопросам ваши собственные патриотические устремления? Вот уже несколько лет вас в Германии сильно заботит великий вопрос германского единства. Но вы знаете, что так было не всегда. Уже давно живя среди вас45, я мог бы по необходимости припомнить точное время, когда этот вопрос стал волновать умы. Конечно, об единстве говорили мало, по крайней мере в печати, тогда, когда всякий либеральный листок убежденно почитает своим долгом воспользоваться любым удобным случаем для высказывания в адрес Австрии и ее правительства такой же брани, которая теперь в изобилии расточается по отношению к России… Так что забота о единстве, разумеется весьма похвальная и законная, возникла лишь недавно. Правда, Россия никогда не проповедовала единства Германии, но в течение тридцати лет не переставала при всяком случае и на все лады внушать ей объединение, согласие, взаимное доверие, добровольное подчинение частных интересов великому делу всеобщей пользы. Она неустанно повторяла и умножала эти советы и призывы со всей энергичной откровенностью усердия, ясно осознающего свое бескорыстие.
Книга, которая несколько лет назад имела в Германии шумный отклик46 и происхождение которой ошибочно приписали официальным кругам, кажется, распространила среди вас убеждение, будто бы Россия одно время взяла за правило более тесно сотрудничать со второстепенными германскими государствами в ущерб законному влиянию на них двух главных государств Союза.47 Однако подобное предположение было абсолютно безосновательным и даже совершенно противоположным самой действительности. Справьтесь у сведущих людей, и они вам скажут, что происходит на самом деле. Они, может быть, скажут вам, что русская дипломатия, постоянно заботясь об обеспечении прежде всего политической независимости Германии, напротив, не раз могла задеть извинительную болезненную чувствительность малых дворов Германии, когда советовала им с излишней настойчивостью испытанно присоединиться к союзу двух крупных государств.
Видимо, будет уместным здесь оценить по достоинству и другое обвинение, тысячу раз повторяемое в адрес России, но оттого не более справедливое. Чего только не высказывали для внушения, будто ее влияние главным образом и препятствовало развитию в Германии конституционного строя? Вообще совершенно безрассудно пытаться превратить Россию в последовательного противника той или иной формы правления. И каким образом, о Боже, стала бы она сама собой, как оказывала бы на мир присущее ей огромное влияние при подобной узости понятий! В частном же случае, о котором идет речь, следует по несомненной справедливости отметить, что Россия всегда настойчиво высказывалась за честное поддержание существующих установлений, за неизменное почитание принятых на себя обязательств. По мнению России, весьма вероятно, было бы неосторожным по отношению к самому жизненному интересу Германии, ее единству, предоставить парламентским правам в конституционных государствах Союза такое же распространение, какое они имеют, например, в Англии или во Франции. Если даже и теперь между государствами Союза не всегда легко установить согласие и полное взаимопонимание, требуемое для совместных действий, то такая задача оказалась бы просто неразрешимой в порабощенной, то есть разделенной полудюжиной суверенных парламентских кафедр, Германии. Это одна из тех истин, которую в настоящее время принимают все здравые умы Германии. Вина же России могла заключаться лишь в том, что она уяснила ее на десять лет раньше.
Теперь от внутренних вопросов перейдем к внешней политике. Стоит ли мне вести разговор об Июльской революции и о вероятных последствиях, которые она должна была иметь, но не имела для вашего отечества?48 Надо ли говорить вам, что основанием этого взрыва и самой душой движения было прежде всего стремление Франции к громкому реваншу в Европе49, и главным образом к превосходству над вами, ее непреодолимое желание снова получить преобладание на Западе, которым она так долго пользовалась и которое, к ее досаде, вот уже тридцать лет находится в ваших руках? Конечно, я вполне отдаю должное королю французов, удивляюсь его искусности50 и желаю ему и его правлению долгой жизни… Но что случилось бы, милостивый государь, если бы всякий раз, когда французское правительство начиная с 1835 года51 пыталось обратить свои взоры за пределы Германии, оно не встречало бы постоянно на российском престоле ту же твердость и решимость, ту же сдержанность, то же хладнокровие и в особенности ту же верность при всяком испытании сложившимся союзам и принятым обязательствам?52 Если бы оно могло уловить хотя бы малейшие сомнения и колебания, не думаете ли вы, что сам Наполеон мира оказался бы в конце концов не в состоянии постоянно сдерживать трепещущую под его рукой Францию и позволил бы ей плыть по воле волн?…А что бы произошло, если бы он мог рассчитывать на попустительство?..
Я находился в Германии, милостивый государь, когда господин Тьер, уступая, так сказать, инстинктивному влечению, намеревался исполнить казавшееся ему самым простым и естественным, то есть возместить на Германии неудачи своей дипломатии на Востоке.53 Я был свидетелем того взрыва, того подлинно национального негодования, какое вызвала среди вас столь наивная дерзость, и рад, что видел это. С тех пор я всегда с большим удовольствием слушал пение Rheinlied54. Но как могло случиться, милостивый государь, что ваша политическая печать, ведающая все на свете, знающая, например, точную цифру взаимных кулачных ударов на границе Пруссии между русскими таможенниками и прусскими контрабандистами55, не ведала, что произошло в то время между дворами Германии и России? Как она могла не знать или не сообщить всем, что при первом же проявлении враждебности со стороны Франции 80 000 русских солдат готовы были идти на помощь вашей подвергшейся угрозе независимости и что еще 200 000 присоединились бы к ним через полтора месяца? И это обстоятельство, милостивый государь, не осталось неизвестным в Париже, и, вероятно, вы согласитесь со мною, что оно, как бы, впрочем, я высоко ни ценил Rheinlied, немало способствовало тому, что старая Марсельеза так скоро отступила перед своей юной соперницей.
Я заговорил о вашей печати. Однако не думайте, милостивый государь, что я неизменно предубежден против немецкой прессы или таю́ обиду на ее неизъяснимое нерасположение к нам. Совсем нет, уверяю вас; я всегда готов отдать должное ее достоинствам и предпочел бы, хотя отчасти, отнести ее ошибки и заблуждения на счет исключительных условий, в которых она существует. Конечно, в вашей периодической печати нет недостатка ни в талантах, ни в идеях, ни даже в патриотизме; во многих отношениях она — законная дочь вашей благородной и великой литературы, возродившей у вас чувство национального самосознания. Чего не хватает вашей печати (порою до ее компрометации), так это политического такта, непосредственного и верного понимания складывающихся обстоятельств, самой среды, в которой она живет. В ее стремлениях и поступках можно заметить еще нечто легкомысленное, непродуманное, словом нравственно безответственное, проистекающее, вероятно, из затянувшейся опеки над ней.
В самом деле, чем, если не нравственной безответственностью, объяснить ту пламенную, слепую, неистовую враждебность к России, которой она предается в течение многих лет? Почему? С какой целью? Для какой выгоды? Похоже ли, чтобы она когда-нибудь серьезно рассматривала, с точки зрения политических интересов Германии, возможные, вероятные последствия своих действий? Спросила ли себя печать всерьез хотя бы раз, не содействовала ли она разрушению самой основы союза, обеспечивающего относительную мощь Германии в Европе, годами с непостижимым упорством силясь обострить, отравить и безвозвратно расстроить взаимное расположение двух стран? Не стремится ли она всеми имеющимися у нее средствами заменить наиболее благоприятную в истории для вашего отечества политическую комбинацию самой пагубной для него? Не напоминает ли вам, милостивый государь, такая резвая опрометчивость одну детскую шалость (за исключением ее невинной стороны) вашего великого Гёте56, столь мило рассказанную в его мемуарах? Помните ли вы тот день, когда маленький Вольфганг, оставшись на время без родителей в отцовском доме, не нашел ничего лучшего, как употребить предоставленный досуг, чтобы бросать в окно попадавшуюся под руку домашнюю утварь, забавляясь и потешаясь шумом разбиваемой о мостовую посуды? Правда, в доме напротив коварный сосед подбадривал и поощрял ребенка продолжать замысловатое времяпрепровождение; а у вас в свое извинение нет даже похожего подстрекательства…
Если бы еще можно было в разливе враждебных криков против России обнаружить разумный и благовидный повод для оправдания такой ненависти! Я знаю, что при необходимости найдутся безумцы, готовые с самым серьезным видом заявить: «Мы обязаны вас ненавидеть; ваши устои, само начало вашей цивилизации противны нам, немцам, людям Запада; у вас не было ни Феодализма, ни Папской Иерархии; вы не пережили войн Священства и Империи, Религиозных войн и даже Инквизиции;57 вы не участвовали в Крестовых походах, не знали Рыцарства, четыре столетия назад достигли единства58, которого мы еще ищем; ваш жизненный принцип не дает достаточно свободы индивиду и не допускает разделения и раздробления». Все это так. Однако, будьте справедливы, помешало ли нам все это помогать вам мужественно и честно, когда необходимо было отстоять и отвоевать вашу политическую независимость и национальное бытие? И самое малое, что вы можете теперь сделать, — это признать наше собственное национальное бытие, не правда ли? Будем говорить серьезно, ибо сам предмет заслуживает подобного разговора. Россия готова уважать вашу историческую законность, историческую законность народов Запада. Тридцать лет назад она вместе с вами самоотверженно сражалась за ее восстановление на прежних основаниях. Россия весьма расположена уважать эту законность не только в главном начале, но даже во всех ее крайних следствиях, уклонениях и слабостях. Но и вы, со своей стороны, научитесь уважать нас в нашем единстве и силе.
Возможно, мне возразят, что именно несовершенства нашего общественного устройства, пороки нашей администрации, жизненные условия наших низших слоев и пр. и пр. раздражают общественное мнение против России. Неужели это так? И мне, только что жаловавшемуся на чрезмерное недоброжелательство, не придется ли теперь протестовать против излишней симпатии? Ибо, в конце концов, мы не одни в мире, и если вы на самом деле обладаете избытком человеческого сочувствия, но не в состоянии употребить его у себя и на пользу своих соотечественников, то не справедливее ли поделить его более равномерно между разными народами земли? Увы, все нуждаются в жалости. Взгляните, например, на Англию, что вы о ней скажете? Посмотрите на ее фабричное население, на Ирландию, и, если бы при полном знании вы сумели сравнить две страны и могли взвесить на точных весах злополучные последствия русского варварства и английской59 цивилизации, вы, может быть, нашли бы скорее необычным, нежели преувеличенным утверждение одного человека, одинаково чуждого обеим странам60, но основательно их изучившего и заявлявшего с полным убеждением, что «в Соединенном Королевстве существует по меньшей мере миллион человек, много бы выигравших, когда бы их сослали в Сибирь»…
И почему же, милостивый государь, вы, немцы, во многом имеющие неоспоримое нравственное превосходство над соседями по ту сторону Рейна, не могли бы позаимствовать у них толику практического здравомыслия, свойственного им живого и верного понимания своих интересов!.. Ведь у них тоже есть печать, газеты, оскорбляющие и хулящие нас наперебой, без устали, без меры и стыда… Возьмите, например, стоглавую гидру парижской прессы, извергающей на нас громы и молнии61. Какое исступление! Сколько воплей и шума!.. Обрети же сегодня Париж уверенность, что столь пылко взыскуемое сближение готово осуществиться, а столь часто возобновляемые предложения могут быть приняты, и уже завтра вы услышите умолкание крика ненависти, увидите угасание блестящего фейерверка брани, и из этих потухших кратеров и умиротворенных уст с последним клубом дыма начнут раздаваться звуки, пусть и настроенные на разные лады, но все одинаково благолепные, воспевающие наперебой наше счастливое примирение.
Письмо мое слишком затянулось, пора заканчивать. Позвольте мне в заключение, милостивый государь, в нескольких словах подвести итог своей мысли.
Я обратился к вам, не руководствуясь какой-либо иной задачей, кроме свободного изложения моего личного убеждения. Я не состою ни у кого на службе и не выражаю чьих-либо интересов; моя мысль зависит лишь от себя самой. Но я, конечно, имею все основания полагать, что если бы содержание этого письма стало известно в России, то общественное мнение не преминуло бы согласиться с ним. До сих пор русское общественное мнение почти не замечало всех воплей немецкой печати, и не потому, что мысли и чувства Германии были безразличны для него, разумеется, нет… Но ему претило принимать всерьез весь этот шум, все это словесное буйство, всю эту холостую пальбу по России, казавшуюся ему безвкусным развлечением… Русское общественное мнение решительно отказывается допустить, что степенная, основательная, честная, наделенная глубоким чувством справедливости нация, каковою Германия известна миру во все периоды ее истории, станет разрушать свою природу, дабы обнаружить в себе какую-то другую, созданную по образцу нескольких взбалмошных или путаных умов, нескольких страстных или недобросовестных краснобаев. Оно не может принять и того, что, отрекаясь от прошлого, не понимая настоящего и подвергая опасности будущее, Германия согласится взрастить в себе и питать недостойное ее дурное чувство единственно из удовольствия сделать большую политическую оплошность. Нет, это невозможно.
Я к вам обратился, милостивый государь, как уже говорил, потому что «Всеобщая Газета» является для Германии чем-то большим, нежели обыкновенная газета. Она представляет собою силу, что я весьма охотно признаю, в высшей степени объединяющую национальное чувство и политическое понимание: именно во имя этой двойной власти я и пытался вести разговор с вами.
То умонастроение, которое создано и старательно распространяется в Германии во взгляде на Россию, пока еще не представляет опасности, но уже близко к ней… Я убежден, что это умонастроение ничего не изменит в ныне существующих отношениях между немецкими правительствами и Россией, но оно ведет ко все большему искажению общественного сознания в одном из важнейших для каждого народа вопросов, вопросе о его союзах… Представляя в самых лживых красках наиболее национальную политику, какую Германия когда-либо проводила, оно вносит разлад в умы, подталкивает наиболее пылких и опрометчивых из них на гибельный путь, на который судьба уже не раз склоняла Германию… И если вдруг случится потрясение в Европе и вековое противоборство, разрешенное тридцать лет назад в вашу пользу, вновь разгорится, Россия, конечно, не покинет ваших государей, как и они не оставят ее. Однако тогда, вероятно, придется пожинать плоды посеянного ныне: плоды, взращенные разделением умов, могут быть горькими для Германии; наступят, боюсь, новые отступничества и новые раздоры. И тогда, милостивый государь, вам пришлось бы слишком дорого искупать вашу минутную несправедливость по отношению к нам.
Вот, милостивый государь, что я хотел вам сказать. Вы можете использовать мои слова как сочтете необходимым.
Примите уверения и проч.
1844
КОММЕНТАРИИ:
Автограф — РГБ. Ф. 308. К. 1. Ед. хр. 9. Л. 1-16. Содержит авторскую правку и карандашную запись (возможно К. Пфеффеля) на титульном листе: «J’ai la copie de ce manuscrit…» («У меня есть копия этой рукописи…» — фр.).
Писарская копия — РГБ, в архиве М. П. Погодина (Ф. 231/III. К. 17. Ед. хр. 45. Л. 1-10).
Первая публикация: Lettre à Monsieur le D-r Gustave Kolb, rédacteur de la Gazette Universelle. Munich, 1844.
На фр. яз. с указанием автора и впервые в рус. переводе напечатано в РА. 1873. № 10. С. 1994–2019; 2019–2042 (под общим заголовком П. И. Бартенева «Подлинник письма Ф. И. Тютчева к Густаву Кольбу»).
С учетом исправлений эта публикация легла в основу последующих изданий — Изд. СПб., 1886. C. 417–441 и 505–528; Изд. 1900. С. 449–473 и 535–558; Изд. Маркса. С. 279–295 и 333–343. Последнее издание, неоднократно перепечатывавшееся в первой половине 1910-х гг., стало источником для репринтного издания фр. и рус. текстов — Тютчев Ф. И. Политические статьи. С. 7–31 и 95-117, а также для публикаций в рус. переводе в сб. «Русская идея». С. 92–103; Тютчев Ф. Русская звезда. С. 256–272; Тютчев Ф. И. Россия и Запад: Книга пророчеств. С. 172–196 и в ж. «Бежин луг». 1996. № 5. С. 4–12. Воспроизведено в других переводах в ПСС в стихах и прозе (с. 376–389) и по первой публикации — в Тютч. сб. 1999 (с. 206–225).
Печатается по Изд. СПб., 1886. С. 505–528 (на фр. яз.). Впечатный текст внесены изменения и уточнения по автографу: добавлены пропущенные отточия (они нередко означают у Тютчева открытость или незавершенность, неопределенность или двусмысленность того или иного явления или процесса) после слов 2-го абз. «bien niais», 3-го абз. «l’unité germanique», «l’air de travailler», 4-го абз. «et la Russie», «le plus éclairé», «leur ennemie personnelle», «peu d’incrédules», 8-го абз. «en ce moment», «les plus acharnés», 9-го абз. «plus d’une fois», «ne sera qu’imaginaire», 14-го абз. «qu’il en attend», «élaboration d’un monde», «Pierre le Grand», 15-го абз. «qu’elle représentait», «a dû périr», «l’inévitable solution», 28-го абз. «qui les distinguent», «sans pudeur»; во 2-м абз. в слове «Monde» строчная буква «m» заменена на прописную (по исправлению автора рукописи), как и в 14-м абз. в том же слове и в словах «Un» и «Principe» — строчные буквы «u» и «p», как и в 9-м абз. в слове «Sacerdoce» и «Moyen-Age» — строчные буквы «s», «m» и «a» (в словосочетании «Moyen-Age» строчные буквы заменены на прописные также в 3-м и 11-м абз.); в 21-м абз. после слов «avec une pareille étroitesse de ses idées» поставлен восклицательный знак вместо вопросительного, как и в 28-м абз. после слов «qui les distinguent», а в 30-м абз. после слов «c’est impossible» вместо восклицательного знака — точка; в автографе предложения 24-го абз. (начиная с «Ce n’est pas certes» и заканчивая «du milieu réel dans lequel elle vit») зачеркнуты, шрифтовые выделения 26-го абз. отсутствуют, а в настоящем томе сохранены, как в писарской копии и в первой и последующих публикациях. Сохранены также необходимые по смыслу, но отсутствующие в рукописи вопросительные знаки и точки с запятой вместо точек в автографе. В 9-м абз. вычеркнуто «ils s’approcheront» перед словами «les yeux toujours tournés», в 1-м абз. вместо «des» перед словами «ce moment suprême» поставлено «dans», а в 15-м абз. вместо «la question d’Orient» — «la question de l’Orient».
Сравнение Изд. СПб., 1886 с первой публикацией и автографом выявляет (помимо неодинакового членения абзацев и предложений, расположения отточий и соответствующего синтаксиса) разночтения, носящие не только технический (из-за неразборчивого почерка Тютчева, зачеркиваний слов, предложений, абзацев, новых вставок), но и смысловой характер. Так, появление в 8-м и 19-м абз. Изд. СПб., 1886 соответственно слов «acharnés» («ожесточеннных») и «choc» («потрясение») вместо «passionnés» («страстных») и «déchet» («ущерб») в автографе и первой публикации призвано усилить «страстность» и «ущерб». Сокращение слов «comme dans ses tendances» («как и в своих тенденциях») или слов «politique, votre nationalité» («политическую [независимость], ваше национальное бытие»), имеющихся в 24-м и 26-м абз. Изд. СПб., 1886 и в автографе, но отсутствующих в первой публикации, должно, по замыслу сокращавшего, снизить значимость обсуждаемых явлений. Напротив, усилить отрицательный эффект призвана замена слов в автографе и в Изд. СПб., 1886 (21-й абз.) «la diplomatie russe s’est exposée quelquefois à froisser d’excusables susceptibilités» («русская дипломатия не раз могла задеть извинительную болезненную чувствительность [малых дворов Германии]») на слова «la Diplomatie Russe ‹…› est allée parfois jusqu’à froisser d’excusables susceptibilités» («Русская Дипломатия ‹…› иногда доходила до того, что задевала извинительную болезненную чувствительность [малых дворов Германии]») в первой публикации. Сравнение разных источников позволяет уточнить и встречающуюся в 22-м абз. дату (1830 г. вместо 1835 г. в Изд. СПб., 1886).
Текст в писарской копии сближается (за незначительными исключениями) с Изд. СПб., 1886.
В предуведомлении к публикации П. И. Бартенев констатировал отсутствие у него сведений относительно предшествующего обнародования статьи и сократил начальные строки, обращенные к редактору AZ, до слов: «Le livre de M. de Custine est un témoignage de plus de ce dévergondage de l’esprit…» («Книга господина де Кюстина является еще одним свидетельством умственного бесстыдства и духовного разложения…»), что давало читателю лишний повод думать о ее антикюстиновской направленности. И. С. Аксаков, в распоряжении которого оказались архивные материалы поэта, восстановил опущенные строки (вместе с ними текст стал печататься в последующих изданиях). П. И. Бартенев также по-новому озаглавил текст «La Russie et l’Allemagne» («Россия и Германия»). В коммент. к статье В. В. Кожинов подчеркивает: «…учитывая высокую добросовестность П. И. Бартенева, есть все основания полагать, что название “Россия и Германия” было дано русскому тексту сочинения с ведома Тютчева, и потому уместно публиковать это сочинение именно с таким заголовком (а не “Письмо г-ну доктору Густаву Кольбу…”)» (ПСС в стихах и прозе. С. 458). Публикаторы (В. Мильчина и А. Осповат) в Тютч. сб. 1999 ставят слова «Россия и Германия» в угловые скобки после первоначального заглавия статьи, подчеркивая тем самым их неавторское происхождение.
П. И. Бартенев сопроводил публикацию комментарием и отрывком из письма П. А. Вяземского: «Вполне историческое по своему содержанию, озаренное высшим и самобытным пониманием политики, это искреннее слово Русского человека к западным собратиям заслужит покойному Ф. И. Тютчеву благодарность соотечественников в самом дальнем потомстве. Тютчев есть непререкаемая слава наша: этим человеком Россия вправе гордиться перед иноземцами. Русскому Архиву обещана его биография, а в ожидании ее позволим себе привести следующую выписку из частного письма князя П. А. Вяземского: “Бедный Тютчев! Кажется, ему ли умирать? Он пользовался в высшей степени данным от Провидения человеку даром слова. Он незаменим в нашем обществе. Когда бы не бояться изысканности, то можно сказать о нем, что если он не Златоуст, то был жемчужно-уст. Какую драгоценную нить можно нанизать из слов, как будто без его ведома спавших с языка его. Надобно, чтобы друзья его составили по нем Тютчевиану, прелестную, свежую, живую, современную антологию. Каждое событие, при нем совершившееся, каждое лицо, мелькнувшее перед ним, иллюстрированы и отчеканены его ярким и метким словом”» (РА. 1873. № 10. С. 1993).
Первоначально статья была озаглавлена «Lettre à Monsieur le D-r Gustave Kolb, rédacteur de la Gazette Universelle» («Письмо господину д-ру Густаву Кольбу, редактору “Всеобщей газеты”») и предназначалась для публикации в этом издании вслед за ‹Письмом русского›. И. С. Аксаков был уверен, что она действительно опубликована в 1844 г. в одном из номеров AZ, который он, несмотря на все старания, не находил. Исходя из опущенного в издании РА обращения автора к редактору, он заключал, что «в Аугсбургской Газете уже и прежде была напечатана если не целая статья, то какая-нибудь заметка Тютчева с примечанием самого Кольба, вероятно, по тому же вопросу о политических отношениях Германии и России. — Все это, конечно, со временем разъяснится, как скоро удастся пересмотреть в заграничных библиотеках издание этой газеты за 1844 год. Между тем у нас пред глазами письмо Федора Ивановича к отцу, уже из Петербурга, от 29 октября 1844 года, в котором он называет эту статью брошюрою (может быть, ради краткости выражения)…» (Биогр. С. 31). И. С. Аксаков уловил связь между более ранней «заметкой» в AZ и статьей «Россия и Германия», в которой он видел «продолжение переписки с редактором Всеобщей Аугсбургской газеты» и которую не мог найти в ее номерах. Возможно, статья не была напечатана в газете из-за полемики, вызванной «заметкой» (‹Письмом русского›), но вышла отдельной анонимной брошюрой в Мюнхене (о ее существовании вскоре после публикации первого издания Биогр. в 1874 г. узнал и И. С. Аксаков, писавший о ней И. С. Гагарину 7/19 ноября этого года именно как об изданной в Германии брошюре — ЛН-2. С. 50). Уже 7/19 мая 1844 г. прочитавший ее А. И. Тургенев из Шанрозе под Парижем советует В. А. Жуковскому, пребывавшему во Франкфурте, ознакомиться с ней: «Достань письмо, брошюру Тютчева без имени, к Кольбу, редактору аугсб‹ургской› газеты, в ответ на статью его о России. Очень умно и хорошо писана. Я читал, но здесь нет ‹…› Только одно слово Кюстин, но вообще нападает на немцев, кои бранят Россию ‹…› Жаль только, что Тютчев уподобил Кюстина солнцу. Тютчев доказывает, что союз Германии с Россией был и будет всегда благотворен для первой и что войска наши всегда готовы на ее защиту» (цит. по: ЛН-2. С. 68). Не найдя «брошюры», В. А. Жуковский 5/17 июля 1844 г. из Франкфурта просит А. И. Тургенева прислать ее. 6 июля 1844 г. тот же А. И. Тургенев жалуется П. А. Вяземскому из Киссингена, что там нельзя найти тютчевского «Письма к редактору ”Аугсбургской Газеты” Кольбу: хорошо писано! Мы с ним виделись в Париже. Умен и сведущ, и с пером» (ОА-4. С. 290). Видимо, экземпляр для П. А. Вяземского нашелся в другом месте, и 16/28 октября 1844 г. в письме из Шанрозе А. И. Тургенев спрашивал его: «Получил ли или отправил ли его книжку? Скажи ему, что она не всем здесь понравилась ‹…› Напишу после, когда оправлюсь от теперешней хандры-недуга, замечания на книжку Тютчева. Будет ли он продолжать вразумлять Европу на счет наш? Ему стоит только писать согласнее с его европейским образом мысли — и тогда он больше будет к цели, которую себе предполагает» (там же. С. 301).
Если у либерально и западнически настроенного А. И. Тургенева «брошюра» Тютчева вызывала определенные возражения, то царь Николай I полностью согласился с ее положениями. Тютчев в письме к родителям от 27 октября 1844 г. (см. также Биогр. С. 31) передавал рассказ генерал-адъютанта Л. А. Нарышкина: «Я был у него сегодня по его возвращении из Гатчины, и он сказал мне, что, случайно прочитав прошлым летом брошюру, напечатанную мною в Германии, он, следуя своей привычке, всем говорил о ней, и в конце концов ему удалось представить ее государю, который, прочитав ее, объявил, что нашел в ней все свои мысли, и будто бы поинтересовался, кто ее автор. Я, конечно, весьма польщен этим совпадением взглядов, но, смею сказать, — по причинам, не имеющим ничего личного» (Изд. 1984. С. 99). Судя по откликам и мнениям, «Письмо господину д-ру Густаву Кольбу…» вызвало известный резонанс. В нем также впервые обозначились главные темы и внутренняя логика историософской публицистики Тютчева. Как отмечал И. С. Аксаков в письме И. С. Гагарину от 7/19 ноября 1874 г., «уже в 1844 году, еще до переселения его в Петербург, написана и издана им в Германии брошюра, в которой намечено им политическое и историческое воззрение, впоследствии лишь разработанное и развитое, без всякого противоречия себе самому» (ЛН-2. С. 50).
1…заметкам, которые я недавно осмелился послать вам… — Подразумевается ‹Письмо русского› редактору AZ.
2…ваш взвешенный и здравый комментарий к ним… — Речь идет о редакционном предисловии, цитировавшемся ранее в коммент. к ‹Письму русского›.
3…«Аугсбургская газета» ‹…› представляет собой нечто большее, нежели обыкновенную газету… — AZ, издававшаяся с 1798 г. в баварском городе Аугсбурге бароном И. Ф. Котта, приобрела большую популярность и влиятельность, когда в 1837 г. ее редактором стал Г. Э. Кольб. В письме от 20 февраля 1837 г. русский посол в Вене П. К. Мейендорф сообщал К. В. Нессельроде, что она имеет более 8 тыс. подписчиков и является «самой распространенной в Германии газетой, составляемой с наибольшим знанием дела» (цит. по: Осповат А. Элементы политической мифологии Тютчева // Тютч. сб. 1999. С. 228). Тираж AZ непрерывно рос и, как писал Н. И. Греч Л. В. Дубельту, в 1844 г. достигал двенадцати тысяч (см.: Лемке М. К. Николаевские жандармы и литература 1826–1855 гг. СПб., 1909. С. 148).
В газете печатались корреспонденции не только из Германии, но и из других стран, она вызывала живой интерес также за границей, особенно во Франции, где была известна ее франкофильская (еще со времен Наполеона) ориентация. В 1831–1832 гг. Г. Гейне публиковал в ней свои парижские статьи под рубрикой «Французские дела», а в 1840 г. возобновил сотрудничество с газетой, прерванное по настоянию венского правительства. 11 июня 1838 г. парижский информатор III Отделения докладывал, что французская печать в значительной степени использует материалы AZ (см. об этом: Мильчина В. А. Шарль Дюран — французский журналист в немецком городе на службе у России // Лотмановский сб. М., 1997. Вып. 2. С. 332). Есть достаточно свидетельств, что эта газета, печатавшая корреспонденции и из России, оказывала свое влияние и на русских читателей. 16/28 января 1843 г. А. И. Тургенев призывал П. А. Вяземского: «Вели себе читать “Аугсбургские ведомости”, и ничего другого из журналов, если не хочешь терять времени» (ОА-4. С. 205). В письме от 17 февраля 1847 г. к В. П. Боткину В. Г. Белинский вспоминал: «Когда я жил у тебя летом 43 года, сколько в это время интересных статей в “Allgemeine Zeitung” находил ты…» (Белинский В. Г. Полн. собр. соч.: В 13 т. М., 1956. Т. 12. С. 329). В газетах за 1844 г. можно было найти данные о периодических изданиях, о числе университетов и гимназий в России, заметки о культурной и литературной жизни в ней, о выходе в свет сочинений А. С. Пушкина, В. А. Жуковского, А. А. Бестужева-Марлинского и т. п. Встречались в ней нередко и статьи о русской государственной и общественной жизни, в которых (в соответствии с либеральными установками и политическими интересами газеты) чаще затрагивались вопросы притеснения поляков в западных губерниях или хода военных действий на Кавказе, содержания арестантов в петербургских тюрьмах или бунта крепостных против помещиков. Вместе с тем газета была вынуждена лавировать между центрами влияния, сохранять известную объективность (ср., например, столкновения мнений в связи с публикацией ‹Письма русского›) и печатать материалы иной направленности. Так, в конце 1840 г. в анонимной статье утверждалось, что Россия стала «одним из наиболее мощных и влиятельных гарантов независимости и безопасности Германии» (цит. по: ЛН-1. С. 546). Появлялись в ней и материалы, критически освещавшие западные стереотипы в восприятии России. «В одной из наиболее серьезных и добросовестных статей по поводу России автор, Александр Гумбольдт (скрывшийся под инициалами A. v. H.), очень верно характеризует повышенный интерес к русским делам, проявлявшийся в тогдашней европейской печати, как выражение ложного и заведомо тенденциозного представления о нависшей над Европой угрозе со стороны “северного колосса”, “северных варваров”. Автор призывает к беспристрастному, серьезному и глубокому изучению России как одного из влиятельнейших членов европейской семьи народов, указывая, что всякое изменение в социальном и политическом положении России должно будет оказать сильное влияние на все европейские страны» (Дубовиков А. Новое о статье Белинского «Парижские тайны» (По материалам зарубежной печати 1840-х годов) // ЛН. 1950. Т. 56. Кн. 2. С. 476).
О своеобразии обозначенных противоречий в позиции AZ по отношению к России и о реакции на них русских и германских правительственных кругов можно судить по письму А. И. Тургенева Н. И. Тургеневу от 7 июля 1842 г.: «Граф Нессельроде написал Северину (и, кажется, письмо это циркулярное), что император был очень возмущен тем, как немецкие газеты освещают русскую политику; в особенности аугсбургская газета в № 2 выказала большую враждебность к России, говоря среди прочего, что, если придется выбирать между русским кнутом и французской пропагандой, Германия предпочтет последнюю ‹…› Северин, получив эту депешу, испросил аудиенции у [баварского] короля [Людвига I] и объявил решительный протест: король взволновался, призвал своего министра полиции Абеля, тот призвал редактора или владельца аугсбургской газеты ‹…› Рейхеля, который теперь здесь [в Киссингене], и приказал ему отныне соблюдать большую осторожность в статьях о России ‹…› Впрочем, никто не придает ни малейшего значения статьям [Ф.] Тирша об общей политике Европы. Да и аугсбургская газета охотно вошла бы в отношения с нами; она это много раз предлагала и даже сулила денег тем, кто станет писать для нее о России, но тогда наше министерство кобенилось, с презрением отвергло предложение, говоря, что ему дела нет до того, что говорят или пишут немецкие журналисты о России» (цит. по: Тыняновский сборник. Пятые Тыняновские чтения. Рига, 1994. С. 122). Утверждение об официальном безразличии к оценкам германской прессы корректируется фактом запрета на распространение отдельных номеров AZ (см. об этом: Герцен. Т. 22. С. 193). Тютчев, учитывая весомость и популярность газеты, пытался печатать в ней свои статьи, а также искать единомышленников и союзников среди ее авторов. О деятельности AZ см. в кн.: Heyck Ed. Die Allgemeine Zeitung. 1798–1898: Ein Beitrag zur Geschichte der deutschen Presse. München, 1898; Fischer H. D. Handbuch der Politishen Presse in Deutschland. 1480–1980. Düsseldorf, 1981.
4…Книга господина де Кюстина… — Речь идет о четырехтомном сочинении маркиза А. де Кюстина (автора светских романов и описаний путешествий по Швейцарии, Италии, Англии, Испании) «La Russie en 1839» («Россия в 1839 году»), которое хотя и было запрещено цензурой, много и охотно читалось в Петербурге и Москве. В мае и ноябре 1843 г. оно выдержало в Париже два издания, затем было переведено с фр. на англ. и нем. яз. и принесло автору широкую известность. Книга построена в форме писем и содержит впечатления, эмоции и размышления А. де Кюстина, связанные с его более чем двухмесячным пребыванием в России летом 1839 г. и с «перевариванием» западных идеологических стереотипов и страхов, достоверных и недостоверных сведений о стране «северных варваров» из различных печатных источников, устных бесед, анекдотов, слухов и т. п. По словам А. И. Герцена, из всей русской жизни в обзоре автора оказалась лишь одна треть, в описании которой есть яркие и меткие наблюдения. С точностью отдельных наблюдений в этой одной трети, касающихся аристократических придворных и чиновничьих кругов или бездумной подражательности Западу, соглашались Николай I, А. Х. Бенкендорф, В. А. Жуковский, М. П. Погодин, П. А. Вяземский и многие читатели «России в 1839 году», в том числе и Тютчев. Последний, по словам немецкого дипломата и литератора К. А. Фарнгагена фон Энзе, в книге маркиза «многое поправляет, но и признает его (А. де Кюстина. — Б. Т.) достоинства» (цит. по: ЛН-2. С. 460).
Отмеченные достоинства «книги господина Кюстина» не перевешивали многочисленных ее изъянов, обусловленных методологией и личностью автора, который, не зная русского языка, истории, литературы и культуры, наспех проезжал большие расстояния, избегал разговоров с представителями разных сословий, неточно излагал факты, но при этом проецировал узкий круг сведений и впечатлений на огромный масштаб страны, отделял царя от народа, отождествлял «фасадность» придворного окружения с сущностью всей нации, превращал повторяющиеся скороспелые суждения в глобальные категорические и метафорические обобщения. По мнению автора, Россия — это «пустыня без покоя и тюрьма без досуга», «государство, где нет никакого места счастью», она «возникла лишь вчера, и история ее богата одними посулами», а «единственное достоинство русских — покорность и подражание», они — «скопище тел без душ». Более того, «русская цивилизация еще так близка к своему истоку, что походит на варварство. Россия — не более чем сообщество завоевателей, сила ее не в мышлении, а в умении сражаться, то есть в хитрости и жестокости ‹…› Рим и весь католический мир не имеют большего и опаснейшего врага, нежели император российский. Рано или поздно в Константинополе, под покровительством православных самодержцев, единовластно воцарится схизма…» (Кюстин. Т. 2. С. 439, 435).
Подобные умозаключения А. де Кюстину диктовало не стремление к истине, а своеобразное мифотворчество, превращающееся в памфлет. О. де Бальзак, познакомившийся с замыслом книги, в письмах к Э. Ганской от 3/15 марта и 21 июня / 3 июля 1840 г. назвал ее «страшной», а Ж. А. Шницлер, автор сочинений о России, — «намеренно злой» и притом «остроумной». Кюстин осознавал задачу своего сочинения в военной терминологии (как «бой с колоссом», с которого необходимо «сорвать маску» при малом количестве боеприпасов), а также признавался в навязчивых идеях и грезах болезненного воображения. При таких подходах, установках и состояниях сознания любая страна может быть представлена в соответствующем освещении. Как замечал Я. Н. Толстой, «славную книгу мог бы сейчас написать о Франции кто-нибудь из русских, в отместку за книгу о России маркиза де Кюстина: стоило бы только перечислить все обвинения, которыми осыпают друг друга различные партии; стоило бы только воспроизвести все то, что высказывается в печати о непорядках, безнравственности, корыстолюбии, недобросовестности и даже бесчеловечности французов. И действительно, никогда, быть может, не совершалось столько преступлений, сколько их совершается с некоторых пор в городе, именуемом ими столицей культурного мира, да и вообще по всей Франции, впавшей в ту глубочайшую развращенность, которая ежедневно сказывается в ужасающих, приводящих в содрогание преступлениях…» (ЛН. 1937. Т. 31–32. С. 603). Можно было бы добавить к «высказываниям печати» и исторические явления: религиозные войны, колдовские процессы, восстания угнетенного народа, революционный террор и т. д.
Подобные доводы tu quoque (ты тоже — лат.) естественно возникали сами собой, не затрагивая мировоззренческих и методологических предпосылок книги. И именно усеченно-памфлетная и «романическая» методология, выделяющая из многоликой и противоречивой социально-исторической реальности «живописные» факты, отрывающая их от целостного контекста, направляющая на них яркий луч света и выдающая их за полноту картины и истины (методология, свойственная разного рода «художникам», риторам, ораторам, идеологам, пропагандистам), становилась ясной более глубоким читателям. П. А. Вяземский подчеркивал: «Автор путешествия, хоть он и пробыл в России слишком мало времени для того, чтобы собрать достаточный документальный материал для написания добросовестной и поучительной книги, должен был, однако, увидеть здесь то, что видят здесь почти все, и что видят почти всюду: добро по соседству со злом; пороки и добродетели; добрые намерения, извращаемые при их воплощении в жизнь; тайную и непрерывную борьбу между слабостями и страстями человеческого сердца и вечными принципами истины, добра и красоты, борьбу, верх в которой берет то одна, то другая сторона» (Вяземский П. А. Еще несколько слов о труде г-на де Кюстина «Россия в 1839 году», по поводу статьи о нем в «Журналь де Деба» от 4 января 1844 года // Теоретическая культурология и проблемы истории отечественной культуры. Брянск, 1992. С. 81). А. де Кюстин же, по заключению П. А. Вяземского, употребил свой ум и талант для сочинения толстенного с «оттенком партийности» четырехтомного «романа», наполненного грезами, намеками, «белой и черной магией», смесью ложного пафоса и морализаторства, скандальности и философских обобщений, религии и политики, исторических фактов и сплетен.
Отметив методологические и личностные особенности книги, П. А. Вяземский и многие другие ее критики оставили без внимания отмеченную Тютчевым в письме к жене от 14 июля 1843 г. завороженность автора архитектурой Московского Кремля и православных храмов (нечто подобное испытал более четверти века назад Наполеон), церковным пением, некоторыми чертами характера русских, таинственным величием страны, которое его страшит и одновременно восхищает (см. об этом: Кожинов В. Маркиз де Кюстин как восхищенный созерцатель России // Москва. 1999. № 3. С. 164–169). По его впечатлению, Россия на всем огромном протяжении «внимает голосу Бога» и являет собой «удивительное государство»: «…никто более меня не был потрясен величием их нации и ее политической значительностью. Мысли о высоком предназначении этого народа, последним явившегося на старом театре мира, не оставляли меня на протяжении всего моего пребывания в России» (Кюстин. Т. 1. С. 20).
Подобные мысли озадачивали многих читателей. Например, К. К. Лабенский замечал: «…как ни странно, г-н Кюстин, утверждая на одной странице, что мы обречены на гибель, на другой немедленно прибавляет, что мы безмерно сильны и способны еще раз явить миру зрелище великого нашествия» (цит. по: НЛО. 1994. № 8. С. 137). А. Я. Булгаков в письме к П. А. Вяземскому от 22 декабря 1843 / 3 января 1844 г. восклицает: «И черт его знает, какое его истинное заключение, то мы первый народ в мире, то мы самый гнуснейший!» (там же. С. 124). К. А. Фарнгаген фон Энзе в письме к П. А. Вяземскому от 28 декабря 1843 / 9 января 1844 г. констатирует, что сквозь ненависть ревностного католика «у автора проступают, быть может, помимо его воли, выводы весьма лестные как для нации, так и для правительства; прежде всего, сам император предстает на страницах этой книги в качестве фигуры величайшего исторического масштаба, и этот образ оказывается тем более лестным, что нарисован рукою явного недоброжелателя ‹…› Вдобавок, господин де Кюстин безусловно искренен; он передает дело в ложном или извращенном свете, но лишь потому, что сам обманут» (там же. С. 137).
Под «обманом» К. А. Фарнгаген фон Энзе имеет в виду мнения русских либералов (П. Б. Козловский, А. И. Тургенев, Н. И. Тургенев), которые, по его словам, «с удовольствием изображают Россию в самом мрачном свете», смысловые акценты и лексика которых в этом изображении («деспотизм», «рабство», «азиатский народ» и т. п.) отчасти совпадают с таковыми в зарубежной печати и которые в частных беседах с маркизом в определенной степени преформировали точку зрения будущего путешественника, а в целом с наибольшим удовлетворением встретили его книгу. Последняя, писал 19/31 июля 1843 г. Н. И. Тургенев брату, «носит на себе отпечаток истины в главном характере того, что он описал. Подробности могут быть неточны, но сущность русского быта справедливо и точно изображена и в ярких чертах ‹…› Что книга эта будет полезна и для Европы и для России, в том не сомневаюсь ‹…› Русские обязаны будут взглянуть в это зеркало: отражение их образа конечно устрашит их: но вина не зеркала, а оригинала» (там же. С. 120–121).
Подобные оценки возрождаются у ряда современных отечественных исследователей, повторяющих, что автор «России в 1839 году» может ошибаться в частностях, но точен в целом, верен по сути, и согласно цитирующих, например, мнение своего зарубежного коллеги (Tarn J.-F. Le marquis de Custine, ou Les malheurs de l’exactitude. P., 1985. P. 518–519), что у Кюстина «страшные картины якобинского деспотизма» оттеняют «еще более страшные картины деспотизма царского, российского» (цит. по: Мильчина В. А., Осповат А. Л. Комментарии // Кюстин. Т. 1. С. 512).
Кюстиновское мифотворчество, нередко склоняющееся к карикатуре или шаржу, но принимаемое за исторический анализ, было широко использовано в период «холодной войны» (см. об этом: Мяло К. Между Востоком и Западом: Опыт геополитического и историософского анализа // Москва. 1996. № 12. С. 89–95). Необходимо подчеркнуть, что использование на Западе кюстиновского усеченно-гипертрофированного образа «варварской» и «деспотичной» России в идеологических и политических целях соседствовало со стремлением более объективно оценить его книгу. Так, американский исследователь Дж. Ф. Кеннан хотя и склонен отождествлять описанную маркизом Россию Николая I с Россией Сталина и Брежнева, все-таки вынужден признать, что тот увидел лишь «одну Россию» и не увидел «другую», в которой проявились высокие «интеллектуальные и духовные качества русского народа» (Kennan George F. The Marquis de Custine and his «Russia in 1839». Princeton, New Jersey, 1971. P. 124). Французский исследователь М. Кадо раскрывает особенности писательской манеры А. де Кюстина, когда тот ограничивается «живописными набросками, не имеющими большого значения», прибегает к «широким обобщениям, отделенным от увиденных вещей» или злоупотребляет свободой эпистолярного стиля: в результате, например, «у западного читателя может сложиться впечатление, что Николай — это новый Петр Великий, но также и новый Иван Грозный. Кюстин в совершенстве владеет такими намеками и инсинуациями» (Cadot. P. 190). По убеждению М. Кадо, для объективного отношения к труду путешествовавшего маркиза следует учитывать и его психологическое своеобразие: «Современный читатель, конечно, не станет искать исторических уроков и наставлений в “России в 1839 году”: он более заинтересуется патологическим влечением Кюстина к сценам ужаса и жестокости. Только психолог смог бы в достаточной мере описать и объяснить столь очевидный случай садомазохизма. Но, на наш взгляд, невозможно понять “Россию в 1839 году”, не акцентировав эту глубокую наклонность автора книги» (там же. С. 197).
Для понимания «книги господина Кюстина» (и реакции на нее Тютчева), которая, по выражению М. Кадо, в некоторых отношениях напоминает «черный роман», важно вернуться к отмеченной выше завороженности автора религиозностью, величием и мощью русского народа и государства, тайну которых он не стремится разгадать, а, напротив, как бы заслоняется от них, растворяет их в негативной беллетризованной публицистике, всюду выделяя и подчеркивая в своих размышлениях и «историях» прямо противоположные стороны ничтожества и пустоты национального русского бытия. Министр народного просвещения С. С. Уваров, готовя так и не осуществленный проект фундаментального историософского опровержения сочинения французского путешественника, вопрошал по этому поводу: «…если бы общество, насчитывающее 60 миллионов человек, было устроено так, как утверждает автор, и на тех основаниях, какие он ему приписывает, оно не смогло бы просуществовать и суток. Сам же факт, что оно существует, обладает устрашающей мощью и развивается, доказывает, что начальная посылка книги неверна, что рассуждения автора противоречат и реальности, и его собственным выводам ‹…› и если Россия хотя бы на мгновение приняла бы тот облик, который приписывает ей г-н де Кюстин, она давно бы уже рассыпалась с ужасным грохотом» (цит. по: Мильчина В. А., Осповат А. Л. Петербургский кабинет против маркиза де Кюстина: Нереализованный проект С. С. Уварова // НЛО. 1995. № 13. С. 274–275).
По убеждению С. С. Уварова, страницы возможного опровержения «России в 1839 году» должны быть «проникнуты глубоким знанием нашей страны и пониманием важнейших исторических принципов, лежащих в основе ее устройства», что принципиально отвергнуто А. де Кюстином. В превратно-укороченной методологии последнего Россия, вынужденная на протяжении многих веков защищаться от агрессий мирового масштаба (в том числе и наполеоновской) и спасать Европу от азиатских вторжений, выставляется именно таким захватчиком по самой своей природе и как главная угроза западной цивилизации. Словно солидаризируясь с С. С. Уваровым, Тютчев полагает, что такой «водевильный» подход с его «противоречивой» и «перевернутой» логикой опровергается по сути полнотой исторического знания и его соответствующей религиозно-философской интерпретацией. Именно антикюстиновская, «длинная» и «полная» методология лежит в основе историософской публицистики Тютчева. Возражения А. де Кюстину носят и конкретный (хотя и открыто не обозначенный) характер (см. далее коммент. к разным статьям). Они, как и тютчевский подход в целом, не теряют своей актуальности, поскольку «Россия в 1839 году», выдержавшая в 40-х годах XIX в. более двадцати изданий в Париже, Брюсселе, Лондоне, Лейпциге, Копенгагене и Нью-Йорке, до сих пор остается своеобразной настольной книгой русофобов. О поэтическом споре Тютчева с А. де Кюстином в стих. «Эти бедные селенья…» см.: Воропаева Е. Тютчев и Астольф де Кюстин // ВЛ. 1989. № 2. С. 102–115.
5…умственного бесстыдства и духовного разложения — характерной черты нашей эпохи… — Здесь Тютчев впервые обнаруживает свойственное его мышлению внимание к выявлению не видимого для большинства скрытого отрицательного потенциала в новейших гуманистических, реформаторских, эмансипаторских, научно-материалистических устремлениях и идеях своего времени, к снижению психического уровня человека и обесцениванию духовного содержания его деятельности. В дальнейшем он в самых резких выражениях и в том же смысле оценивает нравственное состояние современного общества («все назойливее зло», «век отчаянных сомнений», «страшное раздвоение», «призрачная свобода», «одичалый мир земной»), которое утрачивает абсолютную Истину и религиозные основания жизни, заменяя их мифами прогресса, науки, разума, народовластия, общественного мнения, свободы слова и т. п., маскируя обмельчание и сплошную материализацию человеческих желаний, двойные стандарты, своекорыстные страсти и низменные расчеты.
‹…›
Ложь, злая ложь растлила все умы,
И целый мир стал воплощенной ложью! ‹…›
(«Хотя б она сошла с лица земного…», 1866).
«Не плоть, а дух растлился в наши дни», — пишет поэт в стих. «Наш век» (1851), присоединяясь к наиболее чутким к оборотным сторонам «прогресса» русским писателям и мыслителям XIX в.: Пушкин — «наш век торгаш»; Е. А. Боратынский — «век шествует путем своим железным…»; А. И. Герцен — мещанство как последнее слово цивилизации; Н. Ф. Федоров — «ад прогресса» и т. д. и т. п. К. П. Победоносцев, говоря о демократии и сопутствующих ей «учреждениях» и «механизмах», подчеркивал: «…никогда, кажется, отец лжи не изобретал такого сплетения лжей всякого рода, как в наше смутное время, когда столько слышится отовсюду лживых речей о правде. По мере того как усложняются формы быта общественного, возникают новые лживые отношения и целые учреждения, насквозь пропитанные ложью» (Победоносцев. С. 123). Примечательно, что тютчевская характеристика «нашего века» совпадает с выводами почитавшегося Тютчевым митрополита Филарета, который отмечает усиленное стремление к невнятным реформам при утрате духовного измерения жизни, когда люди становятся невосприимчивыми к добру и красоте, правде и справедливости и в отсутствии опоры на высшие религиозные принципы Откровения и Истины ищут свободы не на путях подлинного совершенствования, нравственного возрастания, достоинства и чести, а на путях интриг и революций (см.: Митрополит Филарет. Наш век // Творения митрополита Московского и Коломенского Филарета. М., 1994. С. 344–348).
6Что же касается противников господина де Кюстина ‹…› то они ‹…› уж слишком простоваты… — Прежде всего имеется в виду К. К. Лабенский, российский дипломат польского происхождения, чья брошюра «Un mot sur l’ouvrage de M. le marquis de Custine intitulé “La Russie en 1839”» («Слово о сочинении маркиза де Кюстина под названием “Россия в 1839 году”») с подписью «Русский» увидела свет в конце сентября 1843 г. в Париже, затем переведена на нем. и англ. яз. и переиздана в 1845 г. 14, 16 и 17 ноября 1843 г. в фурьеристской газ. «Démocratie Pacifique» печатались также возражения Кюстину С. П. Убри под псевдонимом Гюстав Еке. Вскоре затем появилась анонимная брошюра «Encore quelques mots sur l’ouvrage de M. de Custine “La Russie en 1839”» («Еще несколько слов о сочинении г-на де Кюстина “Россия в 1839 году”»), которая принадлежала перу М. А. Ермолова, жившего во Франции и занимавшегося переводами (в частности, произведений А. С. Пушкина на фр. яз.). Подразумевается еще русский журналист, филолог, публицист Н. И. Греч, опубликовавший в конце 1843 г. в Гейдельберге свое возражение Кюстину на нем. яз. («Über das Werk “La Russie en 1839” par le marquis de Custine. Aus dem Russischen übersetzt von W. von Kotzebue» — «О сочинении маркиза де Кюстина “Россия в 1839 году”. Перевод с русского языка В. фон Коцебу»), а в начале 1844 г. в Париже на фр. («Examen de l’ouvrage de M. le marquis de Custine intitulé “La Russie en 1839”. Traduit du russe par Alexandre Kouznetzoff» — «Рассмотрение сочинения маркиза де Кюстина под названием “Россия в 1839 году”. Перевод с русского Александра Кузнецова») (о деятельности Н. И. Греча в качестве активного критика сочинения А. де Кюстина см.: Деревнина Т. Г. Книга А. де Кюстина «Россия в 1839 году» и ее читатель в России и за рубежом в 40-х годах XIX века // Федоровские чтения. 1976. М., 1978. С. 135; см. также: Темпест Р. Философ-наблюдатель маркиз де Кюстин и грамматист Николай Греч // Символ. 1989. № 21. С. 195–211). В поле зрения Тютчева наверняка попало и опровержение корреспондента Министерства народного просвещения в Париже Я. Н. Толстого, который под псевдонимом Яков Яковлев издал на фр. яз. в Париже в январе 1844 г. брошюру «”La Russie en 1839” rêvée par M. de Custine, ou Lettres sur cet ouvrage écrites de Francfort» («”Россия в 1839 году”, пригрезившаяся г-ну де Кюстину, или Письма из Франкфурта об этом сочинении»).
Таковы основные отечественные (о зарубежных см.: Cadot. P. 226–229) «противники господина де Кюстина», публично высказавшие соображения по поводу его книги еще до написания статьи «Россия и Германия». Они уличали автора «России в 1839 году» в многочисленных фактических неточностях, ошибках, пропусках, противоречиях, отмечали верность отдельных частных наблюдений, с разной степенью убедительности опровергали общие положения, выводы или сверхэмоциональные оценки. Их «простоватость» заключалась для Тютчева прежде всего в «короткомыслии», в том, что в их аргументации ему недоставало подлинного исторического измерения и религиозно-философского масштаба, тех основополагающих принципов провиденциального развития, которые определяют его конфигурацию, метаморфозы и комбинации и которые составляют глубинный смысловой стержень публицистических «статей» и «записок» самого поэта.
7Они ‹…› в чрезмерном усердии готовы торопливо раскрыть свой зонтик, чтобы предохранить от полуденного зноя вершину Монблана… — Ср. далее аналогичный образ горы применительно к России (коммент. к ‹Записке›. С. 310), мировая роль которой как христианской державы, по наблюдению Тютчева, все труднее постигается современным ему поколением. По-своему этот образ используется и в «книге господина де Кюстина», сравнивавшего кремлевские стены как цитадель на рубеже Европы и Азии с Альпами, а сам Кремль — с «Монбланом среди крепостей» (Кюстин. Т. 2. С. 90).
8…все тяжбы, в которые русский народ раз за разом ввергал все это время свои таинственные судьбы… — Тютчев имеет в виду угрозы со стороны Польши и Литвы, Германии и Швеции, перипетии Смутного времени, французское нашествие 1812 г. и подобные им события трехвековой истории, которые свидетельствовали об успешном в целом сопротивлении России проявлениям агрессивной политики Запада.
9…никогда еще умы Германии не были так заняты, как теперь, великим вопросом германского единства… — В годы борьбы с Наполеоном зародилось общегерманское движение, в основе которого лежало стремление к национальному единству. Известный общественный деятель и публицист Э. М. Арндт сокрушался, что нигде нельзя отыскать немецкого отечества:
Что представляет собою родина немцев?
Пруссия ли это, Швабия ли?
На Рейне ли она, где цветет виноград,
Или на Бельте, где вьются чайки?..
(Arndt Ernst Moritz. Erinnerungen aus dem äußeren Leben. Greifenverlag zu Rudolstadt, 1953. S. 5). После победы над Наполеоном на Венском конгрессе был создан Германский союз, в который вошли более тридцати независимых государств. Однако в начале 1840-х гг. все настойчивее раздавались голоса, критиковавшие слабости Германского союза и недостаточность предпринимаемых шагов к национальному единству, призывавшие к созданию сильного всенемецкого отечества. В определенной степени этому способствовал приход к власти А. Тьера во Франции, когда вспомнили о «французском Рейне». Именно тогда зародились в качестве ответной реакции настроения и действия, о которых свидетельствует русский путешественник: «Что всего более поражает ‹…› так это следующее: Германия укрепляется; куда ни оглянешься, везде строятся крепости — на Рейне, в Раштадте, Ульме, Тироле, и еще существует множество новых предположений. По временам из национальных газет раздаются критики: “Укрепляйтесь, укрепляйтесь!”. Так одно политическое обстоятельство обратило Германию к самой себе и к началам, на которых может быть основана твердо ее материальная и нравственная сила» (Анненков П. В. Парижские письма. М., 1983. С. 75). На волне патриотического подъема зазвучали слова «Германской песни» («Германия, Германия превыше всего / Превыше всего в мире!»), сочиненной либералом Х. Хофманом фон Фаллерслебеном в 1841 г., в 1922 г. объявленной гимном Веймарской республики, а в 1933 г., с приходом к власти Гитлера, ставшей гимном Третьего рейха. Ироническое восприятие подобных тенденций общественной жизни в Германии выражено поэтом в эпиграмме 1848 г.:
Не знаешь, что лестней для мудрости людской:
Иль вавилонский столп немецкого единства —
Или французского бесчинства
Республиканский хитрый строй?..
Двойственное отношение Тютчева к идее «немецкого единства» и ее возможным метаморфозам отразится в трактате «Россия и Запад», а также в его поздних письмах, где им будут предугаданы «вавилонские», варварские метаморфозы и последствия утрированного воплощения этой идеи, безусловного стремления Германии к мировому господству в XX в. Говоря о победе объединенной Пруссией Германии над Францией Наполеона III и о характере франко-прусской войны, Тютчев недоумевал и предсказывал: «Что меня наиболее поражает в современном состоянии умов в Европе, это недостаток разумной оценки некоторых наиважнейших явлений современной эпохи, — например, того, что творится теперь в Германии ‹…› Это дальнейшее выполнение все того же дела, обоготворения человека человеком, — это все та же человеческая воля, возведенная в нечто абсолютное и державное, в закон верховный и безусловный. Таковою проявляется она в политических партиях, для которых личный их интерес и успех их замыслов несравненно выше всякого иного соображения. Таковою начинает она проявляться и в политике правительств, этой политике, доводимой до края во что бы то ни стало (à outrance), которая, ради достижения своих целей, не стесняется никакою преградою, ничего не щадит и не пренебрегает никаким средством, способным привести ее к желанному результату ‹…› Отсюда этот характер варварства, которым запечатлены приемы последней войны, — что-то систематически беспощадное, что ужаснуло мир ‹…› Как только надлежащим образом опознáют присутствие этой стихии, так и увидят повод обратить более пристальное внимание на возможные последствия борьбы, завязавшейся теперь в Германии, — последствия, важность которых способна, для всего мира, достигнуть размеров неисследимых ‹…› повести Европу к состоянию варварства, не имеющему ничего себе подобного в истории мира, и в котором найдут себе оправдание всяческие иные угнетения. Вот те размышления, которые, казалось бы, чтение о том, что делается в Германии, должно вызывать в каждом мыслящем человеке…» (Биогр. С. 188–190). Как бы единодушно с Тютчевым, противопоставлявшим единству железа и крови единство любви (см. стих. «Два единства»), мыслил и Достоевский в письме к А. Н. Майкову от 7 февраля 1871 г. из Дрездена: «Более лжи и коварства нельзя себе и представить. Мечом хотят восстановить Наполеона, ожидая в нем себе раба вековечного и в потомстве, а ему гарантируя за это династию ‹…› Но помните текст Евангелия: “Взявший меч и погибнет от меча”. Нет, непрочно мечом составленное! И после этого кричат: “Юная Германия!” Напротив — изживший свои силы народ, ибо после такого духа, после такой науки — ввериться идее меча, крови, насилья и даже не подозревать, что есть дух и торжество духа, а смеяться над этим с капральскою грубостию! Нет, это мертвый народ и без будущности. А если он жив, то, после первого опьянения, сам, поверьте, найдет в себе протест к лучшему и меч упадет сам собою» (Достоевский. Т. 29. Кн. 1. С. 176).
10…в наши дни, как и в Средние века, можно смело касаться любого вопроса, если имеешь чистые руки и открытые намерения… — Имеется в виду средневековый обычай судопроизводства (лат. ordalia) — испытания водой, огнем и т. п.
11…природа отношений, связывающих, вот уже тридцать лет, Россию с правительствами больших и малых государств Германии. — Речь идет о Священном союзе России и европейских монархий, который предполагал их объединение на христианских и легитимистских принципах. Инициатива создания Союза принадлежала Александру I, а его юридическое оформление произошло на Венском конгрессе в 1815 г. Среди первых подписавших особый акт, помимо русского царя, полагавшего, что отношения между союзниками должны «руководствоваться не иными какими-либо правилами как заповедями сея святыя веры, заповедями любви, правды и мира» (цит. по: Николай Первый и его время. М., 2000. Т. 1. С. 42), были прусский король Фридрих Вильгельм III и австрийский император Франц I. Тогда же на Венском конгрессе сформировался Германский союз, среди государств которого наиболее дружественной русской монархии считалась Пруссия. С ней Россия еще в начале 1813 г. заключила «Союз святой», как его называет Тютчев в обращенном к К. А. Фарнгагену фон Энзе стих. «Знамя и Слово» (см. об этом: ЛН-2. С. 459–460), для совместных действий в антинаполеоновской кампании. В дальнейшем «Союз святой», развившийся в Священный союз, предполагал взаимодействие и солидарность в деле сохранения государственных установлений и борьбы против революционных тенденций, а его участники взаимно обязались всегда «подавать друг другу пособие, подкрепление и помощь», как «братья и соотечественники», подданными же своими управлять, как «отцы семейства». В политическом завещании Фридрих Вильгельм III писал сыну, сменившему его в 1840 г.: «Прилагай все возможные усилия для поддержания согласия между европейскими державами и прежде всего для того, чтобы Пруссия, Россия и Австрия никогда не разлучались друг с другом» (цит. по: Simon Ed. L’Allemagne et la Russie au XIX siècle. P., 1893. P. 79). В феврале 1854 г. Тютчев вспомнил «завещание этого бедного короля Фридриха Вильгельма III» в письме к К. Пфеффелю: «Увы! Что бы сказал он там наверху, глядя на происходящее здесь внизу, и как мало опыт отцов служит детям» (цит. по: RDM. 1854. Т. 6. 15 mai. P. 887).
12…сердечного взаимопонимания между различными правительствами Германии и Россией… — Тютчев здесь дипломатичен, поскольку никогда не переоценивал на разных этапах «сердечности» русско-немецких договоренностей. Именно под давлением обстоятельств, успешного наступления России в Европе в 1813 г. и руководствуясь прагматическими соображениями Пруссия вступила в Священный союз. Воплощение же декларированных в рамках этого Союза принципов христианской и легитимистской политики в реальной действительности было далеко от провозглашаемых идеалов. Еще при составлении основополагающего документа австрийский канцлер К. В. Меттерних назвал его «звонкой, но пустой бумагой», которую можно конъюнктурно использовать, а религию превратить в удобное средство для достижения собственных интересов и дипломатических целей. Что на самом деле и происходило. Независимо от этой «бумаги» возник тайный сговор между Францией, Австрией и Англией. На последующих конгрессах Священного союза в 1818–1822 гг. принятое в Вене обязательство взаимной братской помощи было истолковано европейскими дипломатами в духе прямолинейного вмешательства во внутренние дела отдельных стран для подавления в них национальных движений. И хотя после европейских революций и волнений 1830–1831 гг. Россия, Австрия и Пруссия в 1833 г. заключили договор, подтверждавший венские соглашения 1815 г., союзники Николая I манипулировали им в собственных стратегических целях и дипломатических маневрах. В результате при первой удобной возможности ослабить государственную мощь России и нанести ей военное поражение Австрия и Пруссия объединились с Англией и Францией, что сказалось на удручающих итогах Крымской войны. В письме жене 17 февраля 1854 г. Тютчев заключал: «Сколько бы ни уверяли эти государства, что соединенные они достаточно сильны для сохранения своего нейтралитета, но в этом и заключается ложь, так как они отлично знают, что в них нет единения, и без России это невозможно, а одна из них — Пруссия — в сущности только оттого и хотела отделаться от контроля России, чтобы снова начать свои мелкие подлости и измены, которые ей всегда удавались. Что же касается этой бедной Австрии, тело которой представляет сплошную Ахиллесову пяту, ясно, что, нуждаясь в помощи с Востока или с Запада, у нее был выбор между двумя сидениями: хорошим прочным креслом или колом, — тоже прочным и хорошо отточенным» (СН. 1915. Кн. 19. С. 197–198). О «предательских лобзаниях» «австрийского Иуды» поэт писал в стих. «По случаю приезда австрийского эрцгерцога на похороны императора Николая» (1855). Верность данному слову, принятым обязательствам, сложившемуся порядку в Европе и стремление противостоять революционным тенденциям заставляли Николая I действовать чересчур прямолинейно, терять гибкость в отстаивании национальных интересов, осуждать славянскую солидарность, соглашаться на проавстрийскую политику канцлера К. В. Нессельроде, что в 1850-х гг. вызвало у Тютчева острую неприязнь к императору, выражавшуюся, например, в самых острых выражениях в письме к жене от 17 сентября 1855 г. («чудовищная тупость этого злосчастного человека» и т. п.). К концу своего правления цену заключавшимся международным соглашениям осознавал и сам царь, и в его личной переписке за несколько месяцев до кончины постоянно звучит мотив «бесстыдного коварства» Австрии, которое превзошло все, что «адская иезуитская школа когда-либо изобрела».
13…великую традицию… — Имеется в виду традиция «Священной Римской империи германской нации».
14…какие одновременно и в противовес этому политическому направлению ваших правительств существуют побуждения и стремления, попытки внушить которые общественному мнению Германии по отношению к России продолжаются уже около десятка лет? — Подразумеваются либеральные, демократические и революционные течения немецкой общественной жизни, представители которых критически относились к внутренней и внешней политике правительства своей страны, считали Россию противником национального единства Германии и «жандармом Европы». Подобные мнения питались страхом перед политическими успехами, государственной мощью и географическими пространствами России и получили широкое распространение после разгрома польского восстания 1830–1831 гг. Сообщение о взятии Варшавы баварская газета «Der Deutsche Horisont» (№ 27, 4/16 сентября 1831 г.) отметила строками в траурной рамке:
«8 сентября русские войска вступили в Варшаву.
8 сентября в Берлине 17 человек умерло от холеры
—
Деспотизм победил, свобода погибла!
Горе! Горе! Горе!»
В связи с подобными выступлениями в печати русский посланник в Мюнхене И. А. Потемкин заявил правительству Баварии протест и докладывал министру иностранных дел России К. В. Нессельроде: «С одной стороны, эта блестящая победа преданности долгу над мятежом вызвала живейшую радость у всех, кто справедливо обеспокоен возрастающим распространением революционного духа ‹…› С другой стороны, эта победа привела в глубокое уныние многочисленных приспешников революционной пропаганды, которая, под маской напускного одушевления и мнимого сочувствия польскому делу, использовала превратности этой войны с немалой выгодой для своих замыслов. К несчастью, именно в Баварии эта пропаганда находит ныне наиболее благоприятные условия для успеха своих козней» (цит. по: Летопись 1999. С. 111).
Тютчев был непосредственным свидетелем развития антирусских настроений в течение «десятка лет», одним из проявлений которых стала большая анонимная статья в трех номерах (с 31 января по 2 февраля 1830 г.) AZ, перепечатанная из издававшейся в турецком г. Смирна на фр. яз. газеты «Courrier de Smyrne». Публикация вышла накануне созывавшейся по инициативе России (с целью признать полную независимость Греческого королевства от Турции) Лондонской конференции, приписывала России прямо противоположные намерения и призывала Англию и Францию защитить свободу Греции от этого «Северного государства». Перепечатка (инспирированная австрийским правительством) статьи из Турции, с которой Греция боролась за независимость, и необоснованные обвинения в адрес России вызвали резкую реакцию Тютчева. «Что партия, враждебная всему доброму и честному в Природе Человека, — писал он Ф. Тиршу, — попыталась всеми возможными способами, per fas et nefas (правдами и неправдами — лат.), силой и хитростью, соблюдением договоров и нарушением их, погубить несчастную Грецию, — это понятно, ибо это было в ее интересах, а ведь известно, что интерес, самый низменный, самый гнусный интерес — единственное правило, единственный двигатель этой партии. Но то, что обманутый в своих расчетах, парализованный Высшей Силой в своих замыслах, отчаявшийся доконать свою жертву убийца пытается теперь прикинуться ее покровителем с тем, чтобы выдать истинного покровителя за убийцу, — вот это уже слишком, и общественное мнение изменило бы самому себе, если бы в своих признанных органах не отразило со всей силой негодования подобное оскорбление, нанесенное общественному благоприличию» (ЛН-1. С. 545).
Обозначившиеся в начале 1830-х гг. тенденции продолжали нарастать. В 1832 г. появился в печати памфлет «Geschichtliche Darstellung über das höchst gefährliche Wachstum Russlands für die übrigen Staaten Europas» («Историческая картина чрезвычайно опасного для остальных государств Европы развития России»), в котором Николай I обвинялся в стремлении внутренне разрушить Австрию и Турцию и объединить всех славян. После совместных прусско-русских военных маневров в Калише в 1835 г. К. А. Фарнгаген фон Энзе записал в дневнике: «…здесь людям крайне претят все отношения с Россией» (цит. по: Тютч. сб. 1999. С. 234). В том же году русский дипломатический агент в Кобленце Г. Т. Фабер докладывал, что жители Германии «в основном враждебны России» (цит. по: Лотмановский сб. М., 1997. Вып. 2. С. 307). Выходец из Силезской Пруссии А. А. Куник, ставший большим знатоком древнерусской истории и нумизматики и возвратившийся в 1841 г. на родину, встретил там настороженный прием: «…ни в Берлине, ни в Лейпциге он не мог найти издателя для своих переводов и извлечений из русских сочинений. Главная причина, по его словам, была та, что он хорошо отзывался о России» (РС. 1899. № 5. С. 368). Подобные настроения во многом складывались под влиянием формировавшей общественное мнение прессы. По свидетельству И. С. Аксакова, именно «бешеные нападки на Россию публицистов самой Германии» заставили Тютчева взяться за перо и выступить в немецкой печати (Биогр. С. 124).
15…великое поколение 1813 года приветствовало с восторженной благодарностью… — Имеются в виду те представители немецкого народа, правительственных и военных кругов, которые могли по достоинству и с благодарностью оценить значение «Союза святого» между Россией и Пруссией для освобождения последней в борьбе с Наполеоном и которым было внятно содержание тютчевского стих. «Знамя и Слово» (1842):
В кровавую бурю, сквозь бранное пламя,
Предтеча спасенья — русское Знамя
К бессмертной победе тебя привело.
Так диво ль, что в память союза святого
За Знаменем русским и русское Слово
К тебе, как родное к родному, пришло?
Это стихотворение написано 25 июня / 7 июля 1842 г. и обращено к К. А. Фарнгагену фон Энзе, служившему в 1813 г. в русско-немецком легионе. Толчком к его созданию послужила встреча поэта с К. А. Фарнгагеном фон Энзе и с командиром этого легиона генералом Ф. К. Теттенборном, которые также оказались свидетелями победного пребывания русских войск в Париже. К. А. Фарнгаген фон Энзе замечал, что для пруссаков 1806 г. играет роль трагического пугала, от которого их избавил 1813 г. Опыт 1813 г. заставил К. А. Фарнгагена фон Энзе (впоследствии с глубоким интересом воспринимавшего русскую литературу, в частности творчество А. С. Пушкина) прийти к заключению, что «дома мы слишком мало внимания уделяли русскому языку и литературе и почти не занимались ими. Это тем более удивительно, что именно в последнее время, после проведенных в братском союзе боев за совместное освобождение и общих побед наши народы стали ближе друг к другу, а мощь и влияние России постепенно приобретают для нас все возрастающее значение» (цит. по: Освободительная война 1813 года против наполеоновского господства. М., 1965. С. 149). О результатах усилий по формированию «Союза святого» и о его деятельности можно судить по рапорту П. Х. Витгенштейна главнокомандующему после взятия Кенигсберга: «Приняты мы жителями чрезвычайно хорошо, не токмо как друзьями, но как избавителями их от ига французов» (цит. по: Поход русской армии против Наполеона в 1813 году и освобождение Германии. Сб. документов. М., 1964. С. 19). О разных сторонах деятельности «великого поколения 1813 года», его устремленности к сближению с Россией и «восторженной благодарности» см.: Освободительная война 1813 года против наполеоновского господства. М., 1965; Das Jahr 1813. Studien zur Geschichte und Wirkung der Befreiungskriege. B., 1963; Straube F. Frühjahrsfeldzug 1813. Die Rolle der russischen Truppen bei der Befreiung Deutschlands vom Napoleonischen Joch. B., 1963.
16…почти удалось превратить в пугало для большинства представителей нынешнего поколения… — Примером такого превращения может служить вышедшая в 1839 г. книга F. D. Bassermann und Weitzel «Deutschland und Russland» («Германия и Россия»), с названием которой перекликается тютчевская статья. Авторы публикации приводили сказанные Наполеоном на острове Святой Елены слова о том, что «через пятьдесят лет Европа будет казацкой», и считали своим долгом предупредить подобный ход событий. Они резко критиковали германских князей и государей за их политику союза с русским царем и рассматривали Россию как главного врага немецкого национального единства, в борьбе с которым необходимо полагаться на союз с Францией, на строительство народного представительства и силу общественного мнения (см. об этом: Groh. S. 181). На образ «пугала» играла также напечатанная в 1839 г. в Лейпциге анонимная книга «Europeische Pentarchie» («Европейская пентархия»), в которой европейское геополитическое пространство разделялось между Пруссией, Австрией, Англией, Францией и Россией, а последняя выступала в роли покровителя менее крупных германских государств. Книга, написанная служившим в русском дипломатическом ведомстве в Дрездене и Берлине немцем К. Э. Гольдманом, произвела немалый шум в общественных и правительственных кругах Германии. Распространялись слухи, будто она инспирирована официальными кругами «северного колосса». Находившийся в то время в Европе М. П. Погодин обеспокоенно недоумевал: «Сочинение о Пентархии самым странным образом возбудило добрых немцев против нас: они обиделись, что какой-то их же брат-фантазер рекомендовал им покровительство России…» (Погодин. С. 59).
17…видеть в России какого-то людоеда XIX века. — Тютчев, живший на Западе в 1820 и 1830 гг., мог вблизи наблюдать примеры тех предвзятых тенденций, которые частично отразились в упомянутых выше книгах и изданиях и порою принимали крайние формы. Рост влияния российской державы в Черноморском бассейне и на Ближнем Востоке постоянно вызывал подспудное сопротивление европейских стран, которые противопоставляли экономическую экспансию, политическое давление и антирусскую пропаганду в прессе. Особую активность проявляли английские политики, которые при каждом повороте событий на Балканах приписывали России захватнические замыслы и создавали из нее образ врага. Так, еще в 1833 г. влиятельный член палаты общин банкир Т. Аттвуд заявлял, что «пройдет немного времени… и эти варвары научатся пользоваться мечом, штыком и мушкетом почти с тем же искусством, что и цивилизованные люди». Следовательно, необходимо не мешкать, а объявить войну России, «подняв против нее Персию, с одной стороны, Турцию — с другой, Польша не останется в стороне, и Россия рассыплется, как глиняный горшок» (цит. по: Виноградов В. Н. Николай I в «Крымской ловушке» // НИ. 1992. № 4. С. 31–32). В английском парламенте раздавались оскорбительные выпады против Николая I и Екатерины II, «чудовищной бабки чудовищного императора» и даже «разнузданной проститутки». Значительный вклад в антирусскую пропаганду внес политический публицист Д. Уркварт (использовавший полученные им от польской эмиграции якобы подлинные документы русской дипломатии; о его деятельности см.: Gleason John Howes. The Genesis of Russophobia in Great Britain. L., 1950. P. 164–204; Groh. S. 162–164), который в своих брошюрах «Turkey and its resources» («Турция и ее ресурсы») (1833), «England, France, Russia and Turkey» («Англия, Франция, Россия и Турция») (1834), «The Sultan Mahmoud and Mehemet Ali Pasha» («Султан Махмуд и Мехмет Али Паша») (1835), «Russia and Turkey» («Россия и Турция») (1835) обвинял Россию в намерении захватить Константинополь и проливы и распространить свое влияние на всем Ближнем Востоке и в Азии, вплоть до похода на Персию и Индию. Подобные обвинения и обсуждения (с призывами всеобщего объединения против России) были популярны в английской и — шире — европейской прессе 1830-х гг. В марте 1836 г. А. И. Тургенев писал из Парижа, что «никогда столько брошюр, журнальных статей и книг не выходило о сем предмете, как в последние два года; даже тогда, когда Россия и Турция, ввиду Европы и Азии, сражались на высотах Балкан, менее ими занимались политические компиляторы, нежели теперь. Здесь и в Англии можно накопить целую библиотеку о России в отношении к Востоку» (Тургенев А. И. Хроника русского. Дневники 1825–1826 гг. М.; Л., 1964. С. 87). Современный исследователь отмечает: «…призывы к войне против России нередко раздавались и с трибуны английского парламента. Так, 19 февраля 1836 г. лорд Дадли в верхней палате заявил, что нельзя мириться с агрессивными планами России и что Англия, “если необходимо, готова к войне против нее”. Анонимный автор в 1844 г. признавал наличие в этой стране “общей неприязни в отношении России”. Российский посол в Лондоне граф Поццо ди Борго сообщал в Петербург, что мысль о близком завоевании Индии Россией широко распространена в Англии. “Этот план, — писал посол, — засел здесь во всех головах, невзирая на свою естественную невероятность и положительную фальшь”. Посол пытался доказать это Пальмерстону, но тот, соглашаясь, что в данное время русский поход на Индию невозможен, утверждал тем не менее, что “к этому идет дело”» (Ерофеев Н. А. Туманный Альбион. М., 1982. С. 275). Английские политики во многом использовали воображаемую «русскую угрозу» для дальнейшего расширения своих колониальных владений под лозунгом «защиты» их безопасности. Подобные приемы печати накладывались на памфлетно-карикатурные изображения страшного «захватчика», «тирана», «деспота», «петербургского чудовища», «жестокого татарина», какими нередко представлялись русские цари и их подданные. Еще в 1812 г. Е. Д. Кларк в книге «Travels in Various Countries of Europe, Asia and Africa…» («Путешествия в разные страны Европы, Азии и Африки…») вводит весьма распространенный впоследствии образ кнута как обобщающего символа России, словно предваряя интонации А. де Кюстина (и не только его): «Император колотит первого из своих придворных, князья и дворяне бьют своих рабов, а те — своих жен и детей. Бичевание в России начинается еще до восхода солнца, и на всем протяжении этой огромной империи, во всех слоях населения палка работает с утра до вечера» (цит. по: McNally. S. 88). О «стране кнута» Тютчев не раз читал и как председатель Комитета цензуры иностранной (см.: Бриксман М. Ф. И. Тютчев в Комитете ценсуры иностранной // ЛН. 1935. Т. 19–21. С. 570).
Общеевропейские антирусские настроения усиливались в Германии влиянием внедрявшегося в общественное сознание жупела «панславизма», возникшего в контексте уже не мнимого развития идеи «пангерманизма» (см. об этом: Волков В. К. К вопросу о происхождении терминов «пангерманизм» и «панславизм» // Славяно-германские культурные связи и отношения. М. 1969. С. 25–69). В 1841 г. Н. И. Надеждин писал из Вены, что «со всех концов Германии бьют тревогу; распускают слухи, подозрения, страхи; проповедуют вообще ополчение против какого-то страшилища, окрещенного мистическим именем “панславизма”» (Москв. 1841. Ч. III. № 6. С. 515). О всепроникновенности «страшилища» можно судить по словам персонажа соллогубовского «Тарантаса»: «Иногда за табельд’отом делали ему самые ребяческие вопросы: скоро ли Россия завладеет всем светом? правда ли, что в будущем году Цареград назначен русской столицей? Все газеты, которые попадались ему в руки, были наполнены соображениями о русской политике. В Германии панславизм занимал все умы. Каждый день выходили из печати глупейшие на счет России брошюры и книги…» (Соллогуб В. А. Тарантас. Путевые впечатления. М. 1982. С. 211). В них констатировался рост национально-освободительных движений, культурного возрождения, взаимной солидарности славянских народов, который, по мнению немецких политиков, мог препятствовать объединению Германии в границах прежней «Священной Римской империи» и таить в себе угрозу осуществления «принципа всеобщей славянской нации» и образования славянской империи во главе с Россией. На самом деле, несмотря на симпатии к России, у деятелей славянских национальных движений в 1830–1840 гг. не было никаких политических программ для объединения. Более того, некоторыми из них провозглашалась прямо противоположная идея австрославизма (см. коммент. к ст. «Россия и Революция». С. 344–345; о проавстрийских настроениях в среде славянства см.: Погодин М. Год в чужих краях (1839). Дорожный дневник. М., 1844. Ч. 1–2. С. 83–84, 91–92, 161), а правительство Николая I, строго придерживаясь легитимистских принципов Священного союза и европейского статус-кво, пресекало внутри всякие славянофильские попытки возбуждать интерес к национально-освободительным и объединительным устремлениям славянских народов. Автор изданной в 1843 г. в Лейпциге анонимной книги «Slaven, Russen, Germanen. Ihre gegenseitige Werhältnisse in der Gegenwart und Zukunft» («Славяне, русские, германцы. Их взаимоотношения в настоящем и будущем») подчеркивает, что европейские, и в первую очередь немецкие, публицисты подозревают за термином «панславизм» столько тайных тенденций со скрытными политическими целями, что стремятся «замарать его нечистотами, изобразить его в виде злотворного страшилища, окутанного в “северную ночь”, и неразрывно связать его в своем распаленном воображении с русским кнутом и сибирскими заснеженными полями. А ведь эти мужи, которые с такой беспримерной яростью нападают на панславизм, принадлежат в Германии как раз к партии, которая называет себя “либеральной”, к той партии, которая с несказанным воодушевлением ратует за идею “германского единства”, “единой объединенной Германии”, “великой немецкой нации”» (цит. по: Волков В. К. К вопросу о происхождении терминов «пангерманизм» и «панславизм». С. 46). О различных истолкованиях идеи «панславизма» см. в кн.: Грот К. К истории славянского самосознания и славянских сочувствий в русском обществе (Из 40-х годов XIX столетия). СПб., 1904; Пыпин А. Н. Панславизм в прошлом и настоящем. СПб., 1913; Колейка И. Славянские программы и идея славянской солидарности в XIX–XX веках. Praha, 1964; Лебедева О. В. Проблемы панславизма в Чехии и в России в первой половине XIX века // Нация и национальный вопрос в странах Центральной и Юго-Восточной Европы во второй половине XIX — начале XX в. М., 1991. С. 98–105; Kohn H. Panslavism. Its History and Ideology. 2 ed. New York, 1960; Fadner F. Seventy years of Pan-Slavism in Russia. From Karazin to Danilevskij: 1800–1870. Washington, 1962.
Страх перед возраставшим могуществом России и возможным объединением славян под эгидой русского царя служил одним из источников формирования фантастических образов русского варвара или славянского Чингисхана, который якобы угрожает завоеванием всему Западу и даже представляет опасность для всего человечества и который распространялся среди политических деятелей и журналистов различных европейских стран, в том числе и Германии. Например, Г. Гейне в корреспонденции из Парижа от 31 января 1841 г., опубликованной в AZ, призывал в связи с осложнениями на Востоке не опасаться религиозного рвения мусульман: оно «явилось бы лучшим оплотом против стремлений Московии, которая замышляет ни более, ни менее, как завоевать или хитростью добыть на берегах Босфора ключ ко всемирному господству» (Гейне. Т. 8. С. 119). Депутат Ф. Беккер, выступая в 1846 г. в Баденской палате, также говорил о стремлении России к мировому господству и о ее новом монгольском нашествии на Германию, особо предупреждая немецкие провинции со славянским населением. О распространенности подобных «мнений иностранцев о России» (этими словами названа соответствующая статья А. С. Хомякова) свидетельствуют и личные впечатления отечественных путешественников. «Нас считают гуннами, грозящими Европе новым варварством, — говорили в 1835 г. студенты профессорского института (В. С. Печерин, М. С. Куторга, А. И. Чивилев и др., побывавшие в Германии и Франции). — Профессора провозглашают это с кафедр, старясь возбудить в слушателях опасения против нашего могущества» (Никитенко А. В. Дневник. М., 1955. Т. 1. С. 173). О том же писал и А. Н. Карамзин из Парижа в феврале 1837 г.: «…все нас здесь ненавидят, а особенно партия правительства, а все политические специальности принадлежат ей» (СН. 1914. Кн. 17. С. 288). Через семь лет А. Н. Карамзину как бы вторит А. И. Тургенев в своем дневнике: «Гер‹мания› вся нас ненавидит» (ЛН-2. С. 87). Примечательна и анонимная статья «Ближайшая война и ее последствия» (Wigand’s Vierteljahrsschrift. 1844. Bd I), появившаяся после выхода тютчевской брошюры и отраженная в дневнике А. И. Герцена: «…там для Германии европейская война представлена якорем спасения, и именно война с Россией» (цит. по: Тютч. сб. 1999. С. 234). Подобные оценки и настроения совпадали с выводами из отчета III Отделения за 1841 г.: «Против России сильно предубеждены в Германии. Источником недоброжелательства к русским почесть можно, с одной стороны, предания старинной политики германских народов, с другой — зависть, внушаемую величием и силою нашей Империи, и мысль, что ей провидением предопределено рано или поздно привлечь в недра свои все славянские племена, и наконец, злобу против России партии революционеров, которые беспрестанно появляющимися в Англии, Франции и Германии пасквилями, изображая Россию самыми черными красками, гнусною клеветою стараются вселить к ней общую ненависть народов» (цит. по: Мильчина В., Осповат А. Комментарии // Кюстин. Т. 2. С. 546–547).
О своеобразии «черных красок» в «пасквильной» публицистике и политической лирике 1830–1840 гг. можно судить по лексическому анализу метафорического описания в них разных сфер российской действительности: «…для страны — бескрайняя степь, леденящий полярный круг, Сибирь; для подданных — казаки, киргизы, калмыки, башкиры, татары, курносые, узкоглазые азиаты; для династии и царей: Танталов род, смесь рабства и деспотизма, отцеубийца, народоубийца, лицемер, персонифицированное зло; для общественной сферы — варварство, кнут, нагайка, запах сала и дегтя; для отношений к соседям — дремлющий великан, распластавшийся гигант, чудовище, хищная птица, борьба между светом и тьмой, солнечным пеклом и ледяным холодом» (Jahn P. Russophilie und Konservatismus. Die Russophile Literature in der deutschen Öffentlichkeit 1831–1852. Stuttgart, 1980. S. 266). По словам немецкого исследователя Д. Гро, весь XIX в. на Западе шла «идеологическая борьба против России под девизом борьбы с деспотией, развития против стагнации, культуры с варварством» (цит. по: Славяно-германские исследования. М., 2000. Т. 1, 2. С. 349).
Двадцать два года спустя после написания «России и Германии» Тютчев, говоря о наблюдавшемся им умонастроении немцев, которое резко контрастировало с мыслями и чувствами «великого поколения 1813 года», подчеркивал: «Они, в продолжение тридцати лет, разжигали в себе это чувство враждебности к России, и чем наша политика в отношении к ним была нелепо-великодушнее, тем их не менее нелепая ненависть к нам становилась раздражительнее» (ЛН-1. С. 400).
18…еще один властитель эпохи — общественное мнение… — Навязываемое и формируемое прессой общественное мнение Тютчев оценивал как существенный фактор идеологической и политической жизни, способный оказывать как отрицательное, так и положительное воздействие на исторический процесс.
19…ужасное стремление к раздорам, которое, подобно злому фениксу, восставало во все значительные эпохи вашего благородного отечества? — Подразумеваются войны, внешние и внутренние конфликты, смещения границ и территориальные переделы, которые сопровождали тысячелетнюю историю Германии. Даже в годы правления государей Франконской (Салической) династии в XI в. (см. далее коммент. С. 267), когда средневековая Германская империя достигла своего апогея, разные группировки немецкой знати не прекращали вести между собой ожесточенную борьбу. К тому же непрекращавшееся соперничество императоров с папами шло с переменным успехом в зависимости от того, на чью сторону в текущий момент вставали германские светские и духовные предводители. Новый имперский подъем в годы правления государей из династии Штауфенов (Гогенштауфенов) в XII–XIII вв. также сопровождался «стремлением к раздорам», почти тридцатилетним «междуцарствием». Характерной чертой политического развития Германии XIV–XV вв. стали дальнейшие успехи князей, стремившихся не допустить усиления императорской власти. Подобные тенденции достигли своего пика в Тридцатилетнюю войну.
20…в Тридцатилетней войне… — Эту войну Тютчев рассматривал как своеобразную вершину и наиболее типичное проявление упомянутого выше «стремления к раздорам», децентрализации и раздробленности Германии. «В продолжение четверти века, проведенных мною в Германии, — подчеркивал он в письме А. И. Георгиевскому от 30 марта 1866 г., — я постоянно повторял немцам, что Тридцатилетняя война кроется, т‹ак› с‹сказать›, в основе их историческ‹ого› положения и что только русская опека временно сдерживает логическое развитие этой при‹сно›сущей силы» (ЛН-1. С. 400). Тридцатилетняя война принесла чрезвычайное разорение империи Габсбургов. Вестфальский мир (1848) закрепил политическую раздробленность Германии. Немецкие князья добились права заключать союзы между собой и договоры с иностранными государствами, что в действительности обеспечивало их суверенитет. Сама империя, формально оставаясь союзом государств во главе с избираемым монархом и постоянными рейхстагами, на деле превращалась не в конфедерацию, а в неупорядоченную связь «имперских чинов».
21Со времен великого правления салических императоров… — В 1024 г. германская корона перешла в руки франконских герцогов из Салического рода — сначала к Конраду II, а затем к Генриху III, когда папская власть стала полностью зависеть от воли императора, церковное управление подчинялось германским светским владыкам, а инвеститура, или предоставление церковной должности, предшествовала хиротонии, церемонии посвящения в епископы. Генрих III, как и его предшественники, считал себя наместником Христа на земле и полагал, что помазание на царство дает государю, помимо прочего, благодать священства. Rex u sacerdos (король и священнослужитель — лат.) — формула, отражавшая представление о двояком (светском и религиозном) характере власти императора. Однако уже при Генрихе IV перевес германских монархов над римской курией стал ослабевать, а 23 сентября 1122 г. в Вормсе Генрих V был вынужден подписать с папой-бургундцем Каликстом II компромиссный конкордат, по которому император отказывался от инвеституры «через перстень и посох» (их вручение означало назначение на высокую церковную должность), но сохранял за собой привилегию предоставлять избранному духовенству право пользоваться доходами с имений, признанных за ними в качестве лена. В 1125 г., когда Генрих V умер, не оставив наследника, германской короной завладел саксонский герцог Лотарь.
22В течение многих веков Германия не занимала по отношению к своей вечной сопернице столь сильного и внушительного положения. — Соперничество Франции с Германией сопровождалось территориальными притязаниями, когда, например, в конце XV в. первая присоединила числившийся за империей Прованс. С присоединением графства Прованс, герцогств Бургундия и Бретань французское государство, не знавшее себе равных в Западной Европе по территории и численности населения, создавало предпосылки для будущей абсолютистской централизации и претендовало, наряду с империей Габсбургов, на континентальную гегемонию. В период Тридцатилетней войны Франция под руководством Ришелье успешно стремилась ослабить свою «вечную соперницу», претендуя на Эльзас и Лотарингию. И после Вестфальского мира главным противником австрийских Габсбургов, стремившихся расширить собственные владения, оставалась Франция Людовика XIV, с которой они вплоть до середины XVIII в. вступали в многочисленные войны. Особенно неудачными были войны Австрии и Пруссии в конце XVIII — начале XIX в. против революционной, а затем наполеоновской Франции.
23Рейн вновь стал немецким сердцем и душой… — Завоеванные Наполеоном территории на левом берегу Рейна согласно договоренности Венского конгресса вновь отошли к Пруссии.
24…Бельгия, которую последнее европейское потрясение, казалось, должно было бросить в объятия Франции, остановилась перед обрывом… — В Бельгии, присоединенной в 1815 г. к Голландии, в августе 1830 г. под влиянием Июльской революции во Франции вспыхнуло восстание, после которого она превратилась в самостоятельное государство (восстание быстро распространилось по Германии, дошло до Аахена и Кёльна, вынудило великого герцога Гессен-Кассельского, короля Саксонского и еще нескольких государей обещать своим подданным конституции). Происходившее нашло безусловную поддержку у нового французского правительства. Вскоре независимость Бельгии признали ведущие европейские державы (позднее и Россия), которые вместе с тем осудили ее претензии в 1838–1839 гг. на Рейнскую провинцию в Пруссии.
25…Бургундский союз… — Бургундское герцогство исторически нередко оказывалось препятствием для объединения французских земель, поскольку его правители стремились к самостоятельности и пользовались тем, что оно формально входило в состав «Священной Римской империи». Возможно, Тютчев неоправданно предполагал возможность возрождения подобного союза в результате усиления немецкого влияния.
26…Революция ‹…› развязала против Германии, против самого принципа германского существования последнюю смертельную битву. — Имеется в виду принцип «Священной Римской империи германской нации», образование которой началось в 962 г. с завоеванием немецким королем Оттоном I Северной и Средней Италии и его торжественным провозглашением императором в «вечном городе». С этой римской коронации принято отсчитывать историю новой, теперь уже германской, империи, которая в разные периоды называлась «Священной империей», «Священной Римской империей», а в XV в. стала именоваться «Священной Римской империей германской нации». Неудачные войны Австрии и Пруссии в конце XVIII — начале XIX в. против революционной, а затем наполеоновской Франции нанесли новый и сокрушительный удар имперскому принципу, исторически разлагавшемуся «стремлением к раздорам» независимых княжеств и государств.
27…венчанный солдат этой Революции… — Наполеон I, в котором Тютчев видел (в отличие, например, от Г. В. Ф. Гегеля, считавшего французского полководца одним из воплощений мирового духа) органически противоречивое выражение революционного принципа в истории (о духовном и метафизическом понимании Революции в мировоззрении Тютчева и ее противопоставленности христианству в контексте божественного и человеческого начал бытия см. коммент. к ст. «Россия и Революция». С. 319–321.)
Сын Революции, ты с матерью ужасной
Отважно в бой вступил — и изнемог в борьбе…
Не одолел ее твой гений самовластный!..
Бой невозможный, труд напрасный!..
Ты всю ее носил в самом себе ‹…›
(«Наполеон», опубликовано в 1850 г.).
По Тютчеву, «дивный властитель» не мог одолеть Революцию, но должен был быть побежден ею, ибо обладал «самовластным» и «демоническим» гением, нес в себе «земной, не Божий пламень», заключал «апофеоз человеческого я в самом буквальном смысле слова» (см.: Карев В. М. Ф. И. Тютчев: Наполеон и Революция (Из истории русской литературной наполеониады) // Россия и Европа (Дипломатия и культура). М., 1995. С. 152–160.
28…представлял пародию на империю Карла Великого на ее обломках, вынуждая народы Германии исполнять в ней свою роль и испытывать крайнее унижение… — Тютчев считал неоимперские притязания Наполеона на мировое господство пародийными и необоснованными, поскольку в их основании лежало антиимперское революционное начало. Хотя в первое время «венчанному солдату» удавалось демонстрировать многообразные проявления французского владычества на немецких «обломках». Немецким князьям приходилось раболепствовать перед Наполеоном, и во многих герцогствах и курфюршествах вводились рожденные революцией французские порядки.
29…философия истории еще не соблаговолила найти его для нее. — Прежде всего имеется в виду философия истории Г. В. Ф. Гегеля, в «панлогической» универсальной конструкции которой история представлена как эволюция мирового духа в направлении «прогресса свободы»: «Восточные народы еще не знают, что дух или человек как таковой в себе свободен ‹…› Лишь германские народы дошли в христианстве до сознания, что человек как таковой свободен, что свобода духа составляет основное свойство его природы…» (Гегель. Соч. М.; Л., 1929–1959. Т. 8. С. 18). Сведение сущности разума к свободе, понимаемой как сознание свободы и не отличимой от необходимости, отождествление «сущего» и «объективно-должного» приводили к такому глобальному схематизму, согласно которому лишь так называемые всемирно-исторические (т. е. европейские) народы представляют собой ступени восхождения мирового духа или этапы всеобщей истории, а «неисторические» (застойные, неразвивающиеся) народы находятся на обочине этого процесса. К последним относятся, например, Китай, Индия, Россия и славянство, в то время как Наполеон или современное Прусское государство предстают как наивысшее воплощение мирового духа и абсолютной свободы. Немецкий мыслитель исключал из истории славянские народы, как не воплотившие в своем жизненном творчестве никакой абсолютной идеи.
30Некоторые редкие умы, два или три в Германии, один или два во Франции… — Среди таких умов подразумевается прежде всего Ф. В. Шеллинг, который говорил П. В. Киреевскому в связи с русско-турецкой войной, только что завершившейся Адрианопольским мирным договором: «России ‹…› суждено великое назначение, и никогда она еще на выказывала своего могущества в такой полноте, как теперь; теперь в первый раз вся Европа, по крайней мере все благомыслящие, смотрят на нее с участием и желанием успеха; жалеют только, что в настоящем положении ее требования, может быть, слишком умеренны» (Киреевский П. О Шеллинге // Московский вестник. 1830. Ч. I. № 1. С. 115). По словам Н. А. Мельгунова, беседовавшего с Ф. В. Шеллингом позднее, тот «имеет о России высокое понятие и ожидает от нее великих услуг для человечества» (Мельгунов Н. Шеллинг. Из путевых записок // Отечественные записки. 1839. Т. III. № 4–5. С. 121). В обзорной статье «Литература истории Германии за два последних года» А. Куник писал, что Ф. В. Шеллинг «бросит, говорят, в своей новой системе взгляд на Россию, от которой ожидает много, особенно в религиозном отношении» (Москв. 1841. Ч. III. № 5. С. 129). Среди «некоторых редких умов», открывавших Россию, Тютчев мог иметь в виду К. А. Фарнгагена фон Энзе, уверенного, что «в будущем Россия явится во всем своем великолепии» (цит. по: НЛО. 1994. № 8. С. 125), или философа Ф. К. Баадера, который в православии и русской Церкви находил подлинную основу для противостояния злоупотреблениям папизма, рационализму протестантизма и в целом упадку христианства на Западе (о Ф. К. Баадере, его размышлениях о России и отношениях с ее представителями см. ст. С. П. Шевырева «Беседы Баадера»: Москв. 1841. Ч. III. № 6. С. 378–437; см. также: Groh. S. 117–124; Cadot. P. 495). Ф. К. Баадер полагал, что подобно тому, как Россия избавила Европу от наполеоновского господства, высокий дух православной Церкви способен помочь ей освободиться от идей Французской революции и антихристианского материализма (см.: Benz E. Franz von Baader und Kotzebue. Wiesbaden, 1957. S. 4). К «редким умам» в Германии Тютчев мог относить и известного историка Я. Ф. Фалльмерайера (см. коммент. к трактату «Россия и Запад». С. 445), который «предвидел возникновение проблемы» и «приподнял уголок завесы», высказав идею возможной «восточной великой самостоятельной Европы» и увидев в ней главного врага для Европы Западной (о взаимоотношениях Тютчева с Я. Ф. Фалльмераейром см.: Казанович Е. Из мюнхенских встреч Ф. И. Тютчева. 1840-е годы // Урания. С. 145–171; Rauch Georg von. J. Ph. Fallmerayer und der russische Reichsgedanke bei F. I. Tjutčev // Jahrbücher für Geschichte Osteuropas. 1953. Bd I. Hf. 1. S. 54–96). И Ф. Шлегель предполагал в «славянском ожидании» начало «совершенно новой эпохи» в Европе (цит. по: Groh. S. 144). Он следует за И. Г. Гердером, видевшим в возможном объединении славян великое будущее и благотворное воздействие их духа и культуры «по всей ныне погруженной в сон Европе» (Гердер И. Г. Избр. соч. М.; Л., 1959. С. 324–325). К немецким умам, высоко оценивавшим положение и перспективы Росссии, А. Осповат (Осповат А. Элементы политической мифологии Тютчева // Тютч. сб. 1999. С. 238) относит и Г. Гейне на основании фрагмента из его «Путевых картин» 1829 г.: «Все, что алармисты сочиняли до сих пор об опасности, которой подвергает нас чрезмерная мощь России, — сплошная глупость ‹…› Если сравнить в смысле свободы Англию и Россию, то и самый мрачно настроенный человек не усомнится, к какой партии примкнуть. Свобода возникла в Англии на почве исторических обстоятельств, в России же — на основе принципов ‹…› Россия — демократическое государство, я бы назвал ее даже христианским государством, если употреблять это столь часто извращаемое понятие в его лучшем космополитическом значении: ведь русские уже благодаря размерам своей страны свободны от узкосердечия языческого национализма, они космополиты или по крайней мере на одну шестую космополиты, поскольку Россия занимает почти шестую часть всего населенного мира» (Гейне. Т. 4. С. 225–227). Г. И. Чулков услышал в этом фрагменте «голос Тютчева»: «Здесь та же риторическая идеализация исторической России и ее международной миссии. Мнение, парадоксальное в устах Гейне, совершенно естественно в устах Тютчева. И трудно было бы предположить обратное влияние» (Чулков Г. Тютчев и Гейне // Искусство. 1923. № 1. С. 364). Оставляя в стороне вопрос о влиянии, следует отметить, что антиклерикальная и либеральная структура мысли Г. Гейне не совпадает с «тютчевской схемой», в которой христианство не играет роль «куколки» для «бабочки» демократии, а является субстанциальной основой для империи, Россия же — пример такой империи, а не диктаторский инструмент для воплощения эмансипаторских идей новейшего времени. В смысловом отношении тютчевское видение международной миссии России противоречит гейневскому, «парадоксальность» которого к тому же достаточно характерна.
Что же касается французских умов, то к ним Тютчев мог относить, например, поэта и государственного деятеля А. Ламартина, предлагавшего в 1840 г. разрешить турецкий вопрос передачей Сирии Франции, Египта — Англии, а Константинополя — России. Такое предложение не могло не привлечь Тютчева, для которого «Москва, и град Петров, и Константинов град — вот царства русского заветные столицы» («Русская география»). В газ. «Débats» от 2 июля 1839 г. А. Ламартин с сожалением предрекал не оправдавшуюся впоследствии закономерность: «…невозможно останавливать более движение России к этой цели, как невозможно прервать течение вод Черного моря к Босфору ‹…› Я знаю, что Россия не торопится. Ведь никогда не торопятся схватить то, что не может ускользнуть, и нет ничего терпеливее уверенности» (цит. по: Cadot. P. 505). И Ф. Р. Шатобриан хотя и опасался «русской угрозы», все же признавал за сильной Россией христианскую и цивилизующую роль на Востоке и надеялся извлечь пользу из союза с таким государством, отодвинуть французские границы до берегов Рейна. С меньшими сомнениями приподнимал «уголок завесы» над великим будущим России А. де Токвиль в книге «Démocratie en Amérique» («Демократия в Америке»), когда писал об этих двух странах как неожиданно оказавшихся на авансцене мировой истории и в первом ряду среди иных народов: «…все остальные народы, кажется, уже понемногу достигли очерченных им природой пределов и должны лишь их сохранять; эти же находятся в постоянном росте: все другие остановились и продвигаются вперед тысячными усилиями; и только эти двигаются легким и быстрым шагом по пути успеха, границу которого еще невозможно обозначить ‹…› Их отправная точка и пути различны; тем не менее каждый из них, по-видимому, призван таинственным замыслом Провидения взять в свои руки судьбы половины мира» (Tocqueville A. de. Oeuvres complètes. P., 1951. T. I. P. 430–431). Однако А. де Токвиль противоположно Тютчеву (см. коммент. к ст. «Россия и Революция». С. 324) истолковывал замысел Провидения и роль революционной демократии в нем. Желание сдерживать развитие демократии с ее господством усредненного индивида и, говоря словами Тютчева, «самовластия человеческого я» представляется французскому историку «борьбой против самого Господа, и народам не остается ничего другого, кроме как приспосабливаться к тому общественному устройству, которое навязывается им Провидением» (Токвиль А. де. О демократии в Америке. М., 1992. С. 30). Среди французских умов Тютчев также мог иметь в виду писателя О. де Бальзака, политического деятеля Э. Моле, философа Л. Г. Бональда, в разной степени признававших восходящую мощь России или выступавших за союз с ней. Ранее подобные оценки высказывал Вольтер: «Удивительные успехи императрицы Екатерины II и русской нации являются сильным доказательством того, что Петр Великий строил на крепком и прочном фундаменте» (цит. по: McNally. S. 86).
31…своеобразие понимания Западом России походило в некоторых отношениях на первые впечатления, произведенные на современников открытиями Колумба… — Фигура Х. Колумба привлекала внимание Тютчева как символ реального исторического новаторства, открывающего в «беспредельности туманной» «новый мир, неведомый, нежданный» (см. стих. «Колумб», 1844). По его наблюдениям, именно таким непонятным, неведомым, неожиданным миром воспринималась Россия на Западе, отказывавшемся признавать за ним подлинную новизну духовного, исторического и культурного содержания и видевшего в нем лишь разраставшуюся материальную силу и угрозу для собственного существования.
32…во время своего могущества Запад даже затрагивал границы сего безымянного мира, вырвал у него несколько клочков и с грехом пополам присвоил их себе, исказив их естественные национальные черты. — Речь идет о славянских народностях, которые в ходе истории оказывались завоеванными ведущими европейскими государствами и испытывали постоянную угрозу утратить национальную идентичность. Показательным примером в этом отношении было положение южных славян в Австрийской империи, которые претерпевали двойной гнет со стороны немецких и венгерских властей. О разделении славян и искажении их естественных национальных особенностей Тютчев пишет в стихах «К Ганке» (1841, вторая редакция 1867):
‹…›
Иноверец, иноземец
Нас раздвинул, разломил —
Тех обезъязычил немец,
Этих — турок осрамил ‹…›
Примечательно, что в отношении к славянским народам, в разное время потерявшим свою былую политическую самостоятельность, находили общий язык представители противоборствующих лагерей, ортодоксальные монархисты и экстремистские республиканцы. Радикальный социалист и поэт Г. Гервег полагал, что «пастух не может потерпеть никаких притязаний на равенство с ним со стороны баранов», которыми он призван управлять, и надеялся, что «в будущей объединенной Германии венгры, поляки, чехи и славяне вообще не будут иметь права голосовать или владеть землей, но смогут быть полезны при занятии на земле ручным трудом» (цит. по: Кан С. Б. Революция 1848 года в Австрии и Германии. М., 1948. С. 38).
33…целый Мир, Единый в своем Начале, прочно взаимосвязанный в своих частях, живущий своей собственной, органической, самобытной жизнью… — Главным принципом духовного единства и естественного отличия России и «Нового Света» Восточной Европы в целом Тютчев считал не племенное своеобразие, а «более христианское» православие, которое в меньшей степени, нежели западное христианство, испытывало воздействие фундаментальных светских особенностей предшествующей истории. Подразумеваемые им коренные различия двух миров может пояснить мысль И. В. Киреевского о том, что «римская физиономия» классического язычества, не унаследованного Россией, вносила в христианскую культуру Запада побеждающие элементы секуляризации, мирской иерархичности, рационализма, индивидуализма, вела к торжеству формального рассудка (в терминологии Тютчева — связанного с «самовластным я» опустошающего рассудка): «В этом последнем торжестве формального разума над верою и преданием проницательный ум мог уже наперед видеть в зародыше всю теперешнюю судьбу Европы как следствие вотще начатого начала» (Киреевский. С. 146). Основополагающую роль православия как органического ядра и сердечного центра «целого мира» отмечал и П. А. Вяземский: «Россия то, что она есть, преимущественно потому, что она дочь Восточной церкви, и потому, что она всегда оставалась верна ей. В Православии заключается ее право на бытие; в нем развивалась протекшая ее жизнь, и в нем задатки ее будущности» (Вяземский П. А. Полн. собр. соч.: В 12 т. СПб., 1881. Т. 6. С. 276).
34…так называемые завоевания и насилия явились самым естественным и законным делом ‹…› просто состоялось необъятное воссоединение. — Ср. сходный вывод Н. Я. Данилевского, которого Тютчев в письме к В. И. Ламанскому назвал «ревнителем в уровень с моими чаяниями и притязаниями» (Изд. 1984. С. 341): «Русский народ не высылает из среды своей, как пчелиные улья, роев, образующих центры новых политических обществ, подобно грекам — в древние, англичанам — в более близкие к нам времена. Россия не имеет того, что называется владениями, как Рим и опять-таки Англия. Русское государство от самых времен первых московских князей есть сама Россия, постепенно, неудержимо расширяющаяся во все стороны, заселяя граничащие с нею незаселенные пространства и уподобляя себе включенные в ее государственные границы инородческие поселения» (Данилевский. С. 485). Ср. также суждение А. И. Герцена: «…Россия расширяется по другому закону, чем Америка, оттого что она не колония, не наплыв, не нашествие, а самобытный мир, идущий во все стороны…» (Герцен. Т. 12. С. 428).
35Речь идет ‹…› не о самобытной польской народности ‹…› а о навязанных ей ложной цивилизации и фальшивой национальности. — С логикой Тютчева своеобразно перекликаются рассуждения П. Я. Чаадаева в ст. «Несколько слов о польском вопросе» (Чаадаев. С. 370–373): если присоединенная к России часть Польши полноценно развивала собственную культуру, то поляки отошедших к Австрии и Германии областей подвергались онемечиванию. Могущественная держава, какой является Россия, способна обеспечить свободное национальное развитие Польши в составе «большого политического тела», внешняя же ее независимость превратит небольшое государство в яблоко раздора для европейских стран и подвергнет его опасности исчезновения.
36С этой точки зрения наилучшим образом можно оценить и истинное значение так называемого Восточного вопроса… — Тютчев с точки зрения органического роста России оценивает и результаты Адрианопольского мира после русско-турецкой войны 1828–1829 гг. Достижение наиболее выгодного использования черноморских проливов, поддержка национально-освободительного движения народов Балканского полуострова, расширение морской торговли, укрепление позиций в Константинополе, возросший авторитет у южнославянских народов — подобные результаты восточной политики, по мнению Тютчева, свидетельствовали не о завоеваниях и насилиях России, а о ее естественном и законном расширении и воссоединении под единым духовным началом.
37…Восточная Европа, эта подлинная держава Востока, для которой первая империя византийских кесарей, древних православных государей, служила лишь слабым, незавершенным наброском… — Тютчев рассматривал Россию, способную объединить славянские народы и сохраняющую православную веру, как прямую наследницу Византийской империи. По его логике, сила, «подлинность» и «окончательность» такой державы должны основываться на осознании и практическом воплощении «менее искаженных» (в сравнении с католичеством и протестантизмом) начал христианства в православии, в отказе от языческих принципов, ослаблявших и приводивших к гибели предшествующие основные империи (Ассирия, Персия, Македония, Рим), которые упоминаются в незавершенном трактате «Россия и Запад». О «русско-византийском мире, где жизнь и обрядность сливаются и который столь древен, что даже сам Рим, сравнительно с ним, представляется нововведением», размышляет Тютчев в письме к жене в августе 1843 г. (СН. 1914. Кн. 18. С. 9). О призвании «святой Руси», полноправной наследницы «венца и скипетра Византии», идет речь в его стих. «Нет, карлик мой! трус беспримерный!..» (1850). О том, что Россия должна стать «возобновленной Византией» ради «Христовой службы», пишет он в стих. «Рассвет» (1849) и «Пророчество» (1850).
38…такая комбинация была уже испробована в 1812 году… — В феврале 1812 г. с помощью угроз и обещаний Наполеону удалось заключить союз с Пруссией, а в марте того же года подписать договор с Австрией против России. Прусское правительство предоставило французскому императору свои территории для сосредоточения армии перед вторжением в Россию. Обе «союзницы» России вели двойную игру: в случае победы Франции они надеялись захватить у России соседние области, а в случае поражения — вернуть себе утраченные владения на Западе.
39…Рейнского союза… — В 1806 г. Наполеон, по сути дела, присоединил к Франции значительные части Западной и Южной Германии, получивших это название.
40…утвердить торжество права, исторической законности над революционным способом действия. — Подразумевается сохранение и продолжение берущей начало от Бога и потому единственно законной Всемирной Божественной Монархии, которые разрушаются в самочинном новаторстве и уступают место разнообразным, скрытным или явным, проявлениям «самовластия человеческого я» в секуляризованных демократиях и республиканских учреждениях. Вл. Соловьев называл Тютчева в числе главных источников его собственных размышлений: «Идея всемирной монархии принадлежит не мне, а есть вековечное чаяние народов. Из людей мысли эта идея одушевлена в средние века между прочим Данте, а в наш век за нее стоял Тютчев, человек чрезвычайно тонкого ума и чувства. В полном издании “Великого спора” я намереваюсь изложить идею всемирной монархии большей частью словами Данте и Тютчева» (Письма Владимира Соловьева. Пг., 1923. Т. 4. С. 26–27).
41…право, историческая законность — ее собственное основание, ее особое призвание, главное дело ее будущего… — В представлении Тютчева в XIX в. Россия оставалась практически единственной страной, которая пыталась сохранить высшую божественную легитимность верховной власти в самодержавии, опирающемся на православную веру. Однако в последующем, особенно после Крымской войны, Тютчев был вынужден констатировать утрату такого правосознания в ослаблении связи власти с религиозными и духовно-нравственными традициями, в ее самоизоляции и самочинии, а, соответственно, и в отрыве от собственного источника и обезбоживании. «Только намеренно закрывая глаза на очевидность, дорогая графиня, — обращался он 28 сентября 1857 г. к А. Д. Блудовой, — можно не замечать того, что власть в России — такая, какою ее образовало ее собственное прошедшее своим полным разрывом со страной и ее историческим прошлым, что эта власть не признает и не допускает иного права, кроме своего, что это право — не в обиду будь сказано официальной формуле — исходит не от Бога, а от материальной силы самой власти ‹…› Одним словом, власть в России на деле безбожна, ибо неминуемо становишься безбожным, если не признаешь существования живого непреложного закона, стоящего выше нашего мнимого права, которое по большей части есть не что иное, как скрытый произвол» (Изд. 1984. С. 251).
42…Россия поддержала целую народность, приходящий в упадок мир, который она воззвала к самобытной жизни, которому вернула самостоятельность и устроила его? — Имеется в виду война России с Турцией, в составе которой после Адрианопольского мира 1829 г. Греция получила автономию. Созванная 3 февраля 1830 г. по инициативе России Лондонская конференция признала полную независимость Греческого королевства от Турции.
43Бессмертная слава правящего ныне Россией Государя заключается в том, что он полнее и энергичнее любого из его предшественников проявляет себя искусным и непоколебимым представителем этого права, этой исторической законности. — Речь идет о Николае I, которого К. Н. Леонтьев называл «великим легитимистом» и который последовательно противопоставлял насильственным революционным изменениям в Европе историческую законность сложившихся монархических династий. Эта оценка личности Николая I Тютчевым отличается от более поздних его оценок.
44…глубоко нравственного союза, вот уже тридцать лет соединяющего государей Германии с Россией… — О нравственных принципах союза России с Германией и их противоречивом воплощении в ходе реальной истории см. коммент. С. 253–255.
45Уже давно живя среди вас… — Тютчев находился в Германии на дипломатической службе с 1822 г.
46Книга, которая несколько лет назад имела в Германии шумный отклик… — Имеется в виду «Europeische Pentarchie» («Европейская пентархия»).
47…двух главных государств Союза. — Т. е. Пруссии и Австрии.
48…об Июльской революции и о вероятных последствиях, которые она должна была иметь, но не имела для вашего отечества? — Начало Июльской революции положили «три славных дня» (27–29 июля 1830 г.), после того как в обнародованных накануне королевских указах упразднялась свобода печати и вводился сокращавший число избирателей закон. По словам К. Пфеффеля, Тютчев, в ту пору двадцатишестилетний молодой человек, «с редкой прозорливостью взвешивал последствия Июльской революции». «Ордонансы короля Карла X, — говорил он, — это завещание политического и нравственного устройства в Европе. Французы в дальнейшем будут сожалеть о том, что не оценили их мудрости и необходимости» (Пфеффель К. ‹Письмо редактору газеты «L’Union»› // ЛН-2. С. 36). Ордонансы спровоцировали строительство баррикад и восстание в Париже, и уже 28 июля на его улицах появились национальные гвардейцы во главе с ветераном революции 1789 г. и сторонником республиканских принципов М. Ж. Лафайетом, во многом способствовавшим своим авторитетом установлению конституционной монархии Луи Филиппа. Почти сразу же солдаты регулярной армии стали переходить на сторону восставших. Все это привело к поражению роялистов и смене режима Реставрации. Среди последствий Июльской революции были восстания в Бельгии и Польше. Германии удалось почти избежать подобных поворотов, хотя она, вместе с другими европейскими государствами, почти сразу же оказалась вынужденной признать «короля баррикад» Луи Филиппа.
49…самой душой движения было прежде всего стремление Франции к громкому реваншу в Европе… — Июльская революция нанесла чувствительный удар Священному союзу, который в первый раз с 1815 г. не мог справиться с революционным движением. В период Реставрации Франция входила в этот Союз, придерживалась принципов легитимизма и европейского статус-кво, узаконенного трактатами 1815 г. Свержение легитимного монарха означало подрыв сложившегося положения вещей и возможность формирования новых коалиций. Реванш, о котором ведет речь Тютчев, подразумевал поддержку Францией национально-освободительных движений в Бельгии, Испании, недопущение европейских монархов в дела окружающих ее государств, возвеличивание наполеоновской политики и обретение левого берега Рейна. Революционный взрыв во Франции, устранивший в 1830 г. с политической арены Карла X и приведший к власти Луи Филиппа, воспринимался Николаем I как вызов «старому порядку». Но даже он лишь некоторое время противился признать новое французское правительство, хотя и сохранил навсегда враждебное отношение к «либеральному» королю.
50…я вполне отдаю должное королю французов, удивляюсь его искусности… — По свидетельству И. С. Гагарина, Тютчев осуждал «искусное» нарушение закона и права престолонаследия, лежавшее в основании правления Луи Филиппа, герцога Орлеанского (см. ЛН-2. С. 53). Герцог Орлеанский, выступая 3 августа 1830 г. в Палате депутатов, умолчал о том, что Карл X отрекся от престола в пользу своего внука, герцога Бордоского, а его самого назначил лишь регентом. Обе палаты французского парламента обратились к новому претенденту на трон с просьбой принять корону, и через два дня он принес присягу конституции и был провозглашен, говоря словами М. Ж. Лафайета, главой «королевской республики».
51…начиная с 1835 года… — В дате ошибка, поскольку по смыслу отсчет следует вести с Июльской революции 1830 г., который и стоит в первой публикации статьи, а в рукописи может прочитываться и как 1835-й.
52…верность при всяком испытании сложившимся союзам и принятым обязательствам? — Тютчев здесь отмечает катастрофически исчезавшие из политики духовные и нравственные ценности, лежавшие в основании государственной деятельности Николая I. Митрополит Анастасий (Грибановский) называл последнего «государем-рыцарем», а Вл. Соловьев подчеркивал, что этот царь «не был только олицетворением нашей внешней силы. Если бы он был только этим, то его слава не пережила бы Севастополя. Но за суровыми чертами грозного властителя, резко выступавшими по требованию государственной необходимости (или того, что считалось за такую необходимость), в императоре Николае Павловиче таилось ясное понимание высшей правды и христианского идеала, поднимавшее его над уровнем не только тогдашнего, но и теперешнего общественного сознания ‹…› Кроме великодушного характера и человеческого сердца в этом “железном великане”, — какое ясное и твердое понимание принципов христианской политики! “Мы этого не должны, именно потому, что мы — христиане”, — вот простые слова, которыми Николай I “опередил” и свою и нашу эпоху, вот начальная истина, которую приходится напоминать нашему обществу!» (Соловьев В. С. Памяти Императора Николая I // Соловьев В. С. Соч.: В 2 т. М., 1989. Т. 2. С. 606, 608). С приведенной характеристикой перекликается мнение французского поэта и политического деятеля А. Ламартина («нельзя не уважать Монарха, который ничего не требовал для себя и сражался только за принципы»), а также высказывание прусского короля Фридриха Вильгельма IV после кончины Николая I: «Один из благороднейших людей, одно из прекраснейших явлений в истории, одно из вернейших сердец и, в то же время, один из величественных государей этого убогого мира отозван от веры к созерцанию» (цит. по: Николай Первый и его время. М., 2000. Т. 1. С. 5).
53…Тьер ‹…› намеревался ‹…› возместить на Германии неудачи своей дипломатии на Востоке. — Подразумевается восточный кризис 1840 г., вызванный из-за Турции и ее владений. Осаживая покушение поддерживаемого Францией египетского паши Мухаммед-Али на целостность Порты, Англия, Пруссия, Австрия и Россия заключили 15 июля 1840 г. направленное против Франции соглашение. В ответ возглавлявший французское правительство А. Тьер выступил с воинственными заявлениями и провел через палату депутатов закон о строительстве оборонительных сооружений вокруг Парижа. Именно тогда во Франции стали вспоминать о Наполеоне, раздаваться голоса о грядущей войне со странами Священного союза, о «французском Рейне» и аннексии Эльзаса и Лотарингии, что вызвало бурную ответную реакцию и небывалый с 1813 г. прилив патриотических чувств в Германии. Как писал Г. Гейне, «Тьер барабанным боем вовлек наше отечество в великое движение, пробудившее политическую жизнь Германии; нас как народ Тьер снова поставил на ноги, и немецкая история будет помнить эту его высокую заслугу» (Гейне. Т. 8. С. 18).
54…пение Rheinlied. — Вместе с «Германской песней» Х. Хофмана фон Фаллерслебена стих. Николауса Бекера «Rheinlied» («Рейнская песнь») стало в начале 1840-х гг. популярным патриотическим гимном. В нем звучали слова о свободном немецком Рейне, который никогда не достанется французам. В ответ на эту «немецкую Марсельезу» А. Ламартин откликнулся «Марсельезой мира», а А. Мюссе подчеркивал в стих. «Немецкий Рейн», что французы уже обладали этим Рейном (см.: Осповат А. Элементы политической мифологии Тютчева // Тютч. сб. 1999. С. 248, 258).
55…кулачных ударов на границе Пруссии между русскими таможенниками и прусскими контрабандистами… — Россия стремилась не изменять и не снижать тарифы и пошлины, что усиливало контрабанду и приводило к пограничным столкновениям: «На границе, где русское правительство установило мощные войсковые кордоны, происходили настоящие бои, с убитыми и ранеными, между прусскими контрабандистами и русскими солдатами» (Simon Ed. L’ Allemagne et la Russie au XIX siècle. P. 82).
56…шалость ‹…› великого Гёте… — Об этой шалости И. В. Гёте рассказывает в книге «Из моей жизни. Поэзия и правда» (Гёте И. В. Собр. соч.: В 10 т. М., 1976. Т. 3. С. 13).
57…у вас не было ни Феодализма, ни Папской Иерархии; вы не пережили войн Священства и Империи, Религиозных войн и даже Инквизиции… — Тютчев с известной иронией перечисляет принципиальные элементы европейской истории, которые формировали отличительные особенности жизнестроительных традиций и духовных и культурных ценностей Запада и которые также выделялись в трудах славянофилов (см., напр., ст. И. В. Киреевского «О характере просвещения Европы и его отношении к просвещению России» — Киреевский. С. 248–293). Воображая гипотетического немца, он, возможно, вступает в полемику и с П. Я. Чаадаевым, в оценке которого, напротив, все перечисляемые элементы, даже религиозные войны и костры инквизиции («кровавые битвы за дело истины»), служили необходимыми этапами на пути абстрактно понимаемого совершенствования человеческого рода (см.: Чаадаев. С. 51–52). Очевидна также полемика с А. де Кюстином, писавшим: «У русских не было средневековья, у них нет памяти о древности, нет католицизма, рыцарского прошлого…» (Кюстин. Т. 2. С. 432).
58…четыре столетия назад достигли единства… — Имеется в виду период правления Ивана III во второй половине XV в., когда формировалось суверенное и централизованное Русское государство во главе с Москвой и осознавалась его преемственность с византийским наследием.
59…сравнить две страны и ‹…› взвесить на точных весах злополучные последствия русского варварства и английской цивилизации… — С точки зрения Тютчева, нарочитая односторонность и предвзятость в отношении западных политиков и идеологов к России могли бы корректироваться бóльшим вниманием к собственным проблемам. В данном случае имеются в виду такие явления в жизни Англии, как массовый пауперизм, рабский детский и женский труд, каторжное положение в так называемых работных домах, беспросветное прозябание в трущобах, беспощадная эксплуатация колоний и т. п. Характеризуя политику Великобритании как «фанатизм гинеи», П. А. Вяземский писал: «Англичане, например, находят весьма естественным и разумным начать войну против миролюбивого народа за то только, что правители этого народа мешают иностранцам оскотинивать и отравлять его посредством тайного ввоза опиума» (Вяземский П. А. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 284).
60…утверждение одного человека, одинаково чуждого обеим странам… — Тютчев цитирует А. де Кюстина, который критически писал не только о России, но и об Англии.
61…стоглавую гидру парижской прессы, извергающей на нас громы и молнии. — Отрицательное отношение французского общественного мнения к правлению Николая I заметно проявилось после Июльской революции 1830 г., когда восторжествовавший либерализм рассматривал русского царя как самого опасного и непримиримого врага, который хотел бы восстановить свергнутого короля Карла X и служил главной опорой Священного союза. Подавление царскими войсками польского восстания 1831 г. послужило дополнительной причиной для дальнейшего усиления антирусской кампании в парижских газетах, помимо радикально-республиканских, объединявшей и роялистскую «Quotidienne», и умеренно-демократическую «Journal des Débats», и либеральную «National», и другие влиятельные органы. Эта кампания, резко контрастировавшая с дружелюбным тоном французских газет после вступления русских войск в Париж весной 1814 г., как бы подготавливалась в 1820-х гг. опасением перед расширяющейся мощью России, воображением ее завоевательских амбиций, оживлением старых и рождением новых стереотипов в качестве своеобразного защитного механизма. И хотя среди легитимистов, противников революции, сторонников монархии и возвращения на трон старшей ветви Бурбонов раздавались голоса в пользу союза с Россией, господствовали в «стоглавой гидре» все же противоположные мнения, принимавшие порою анекдотический характер или форму брани (см.: Mc Nally. S. 117; Cadot. P. 175; Кюстин. Т. 1. С. 509, 536, 626). Чаще же всего на страницах французской печати обсуждалась тема русской угрозы. Такие подозрения «нас в стремлении захватить весь мир, в желании задушить цивилизацию и превратить Европу в казачий или башкирский стан» П. А. Вяземский называл «банальными обвинениями, имеющими хождения на улицах и в газетах Парижа» и созданными «для того, чтобы напугать и позабавить зевак» (Вяземский П. А. Еще несколько слов о труде г-на де Кюстина «Россия в 1839 году»… С. 84). Речь, однако, шла не столько об испуге и забавах зевак, сколько о влиянии на реальную политику. Так, граф Ш. Ф. де Монталамбер, пэр Франции и католический публицист, прилагавший немало усилий для поддержания польской эмиграции в ее противостоянии с Россией, писал о последней как о предмете лести для одних, неосведомленности для других, инстинктивного страха для всех, как о стране, которую «мы, не колеблясь, объявляем наибольшим врагом всего, что нам еще осталось спасать от христианского общества» (цит. по: Тарле Е. В. Самодержавие Николая I и французское общественное мнение // Былое. 1906. № 9. С. 26). Примером распространенных во Франции публичных представлений о России может служить ее карикатурная история (Histoire dramatique, pittoresque et caricaturale de la Sainte Russie. P., 1854 — Драматическая, живописная и карикатурная история Святой Руси. Париж, 1854), иллюстрированная Г. Дорэ и наполненная картинками нагаек, кнутов, кровавых следов от пыток, лежащих «пачками» на карточных столах рабов, которых проигрывают и выигрывают их хозяева… О подобных представлениях свидетельствует и А. И. Тургенев в письме к П. А. Вяземскому из Парижа: «“Les mystères de la Russie” («Тайны России» — фр.) вышла только первая тетрадка с ж…ми в русских банях. Девушке в руки взять нельзя, и Смирнова не могла показать брошюры Елене Мещерской ‹…› Автор тот же Fournier (Фурнье — фр.) (M. Fournier, автор изданной в 1844 г. в Париже брошюры “Russie, Allemagne et France” — “Россия, Германия и Франция”. — Б. Т.), что собрал вранье о России в одной книжке. Очень злого не будет, вероятно, а просто дрянь — всякая всячина из печатных и салонных дрязгов» (ОА-4. С. 286). О том, как парижская пресса питала не только политические умы, но и поэтическое воображение, можно судить по стихам В. Гюго «Карта Европы»:
О русские! Народ, бредущий в тундре снежной,
В Санкт-Петербурге — раб, раб — в тундре безнадежной,
Сам полюс для него стал черною тюрьмой;
Россия и Сибирь, — о царь! тиран кровавый! —
Два края скорбные чудовищной державы:
Один — Насилие, Отчаянье — другой!
(Гюго В. Избранные произведения. М., 1928. С. 61).
В одном из донесений в III Отделение Я. Н. Толстой так разграничивал «громы и молнии» во французской печати 1830-х гг.: «В полемике, ведущейся против нас, следует различать два враждебных лагеря: одни во имя определенного принципа хотят принизить нашу страну, оскорбить и оклеветать ее — это неисправимые; для них борьба — вопрос решенный, и их девиз: война не на жизнь, а на смерть, и таким отвечать незачем! Другие не знают России, они наивно принимают клевету за правду и огорчаются тем, что узнают, — это противники по неведению, их надо просветить, открыть им ряд фактов и, не вступая с ними в спор и воздерживаясь от возражений, просто противопоставить клевете совокупность данных, ее убивающую» (ЛН. 1937. Т. 31–32. С. 572). Одну из задач своей политической публицистики Тютчев и видел как раз в том, чтобы противопоставить предвзятым оценкам и мнениям совокупность историософски осмысленных данных о прошлом и настоящем России и Запада.
