А. Ф. АКСАКОВОЙ

25 февраля 1866 г. Петербург

Pétersbourg. Vendredi. 25 février <18>66

Ma fille chérie, ma bonne et heureuse Anna, — de grâce pardonne-moi mon silence et surtout ne l’interprète pas à mal. Ce n’est, Dieu le sait, ni de l’indifférence, ni même de la paresse. C’est quelque chose… dont il est inutile de parler… Je vous sens, je vous vois en pleine possession de la vie, de cette vie à laquelle tu n’as cessé d’aspirer et que tu méritais si bien… et quant à moi — ma vie à moi est bien finie, morte et enterrée. Or il faut avoir expérimenté cet état, pour comprendre ce que c’est — et comme alors en présence de la vie vivante on contracte, tout naturellement, la retenue et la discrétion des morts…

Et cependant, ma fille, crois-le bien, je lis tes lettres avec la plus intime satisfaction. C’est comme si j’assistais à l’accomplissement d’un beau rêve, et je ne puis assez remercier Dieu de l’avoir permis… Il y a dans ton bonheur quelque chose qui me satisfait tout entier et qui donne raison à toutes mes convictions, car tu sais bien que ton mari a toujours été au nombre de mes convictions les meilleures. Je lui sais tant de gré de ce qu’il est — et surtout de ce qu’il a une nature de tout point si différente de la mienne… tu dois aussi apprécier cela.

Ah oui, j’aimerais bien vous voir chez vous — par une belle journée de printemps au premières feuilles et sous ce même toit qui a déjà abrité tant de vie intelligente et sympathique. Ce n’est pas peu de chose que d’hériter d’un pareil passé…¹

Et cependant, ma fille, oserai-je vous l’avouer, — même à travers votre bonheur présent, j’en suis encore à regretter le День² et fais des vœux sincères pour pouvoir concilier ces deux choses… Et ce n’est pas à moi seul que le День manque si essentiellement. Il manque à la pensée russe contemporaine et il ne saurait lui manquer longtemps sans en faire baisser le niveau.

Nous sommes ici en pleine crise de politique extérieure à cause des principautés Danubiennes, et c’est aujourd’hui même que l’Empereur doit se décider entre Gortchakoff et Budberg ³, ici présent… Quant à préciser le différend qui existe entre ces deux messieurs, ce n’est pas chose facile. En tout cas il y a là plus de personnalité que de politique… Une circonstance piquante du procès, c’est le patriotisme ultra-russe de Budberg qui n’admet aucun ménagement, aucune temporisation et veut décidément être le Bismarck de la Russie… Il n’y a rien d’aussi effrayant que le patriotisme russe d’un Allemand. C’est comme un poltron révolté… et cependant les coups de tête seraient plus que jamais un contresens dans notre politique qui, pour réussir, n’a besoin que de se comprendre elle-même et de laisser faire le temps et la force des choses.

J’aimerais bien pouvoir utiliser ces deux auxiliaires dans l’intérêt du rétablissement de notre chère Daria — pauvre fille qui, grâce à je ne sais quel défaut organique dans son être moral, en est arrivée déjà dès à présent à cette difficulté d’être dont quelqu’un se plaignait à l’âge de cent ans…⁴ La position qu’elle s’est faite est telle qu’on ne sait vraiment pas par quel bout la prendre…

Mais avant de finir, voici une commission dont j’ai été obligé de me charger p<our> ton mari. C’est de la part du jeune P<rince> Volkonsky, à qui ton mari a promis de lui envoyer quelques exemplaires de sa notice nécrologique sur son père ⁵.

Et maintenant encore une fois, que Dieu v<ou>s garde tous les deux.

A v<ou>s de cœur

T. T.

Перевод

Петербург. Пятница. 25 февраля <18>66

Моя милая дочь, моя добрая и счастливая Анна, — прошу, прости мне мое молчание и, главное, не истолковывай его в дурном смысле. Видит Бог, это не равнодушие, это даже не лень. Это нечто… о чем бесполезно говорить… Я чувствую, я вижу, какой полнокровной жизнью вы живете, той жизнью, к которой ты не переставала стремиться и которой так заслуживала… что же до меня — моя жизнь положительно кончена, мертва и погребена. Но тому, кто не испытал ничего подобного, не понять, что это за состояние — когда при соприкосновении с живой жизнью невольно цепенеешь и немеешь, точно настоящий мертвец…

Тем не менее верь мне, дочь моя, что я читаю твои письма с полным сердечным удовлетворением. Я словно присутствую при осуществлении чу́дного сна и не могу достаточно возблагодарить Бога за Его на то соизволение… В твоем счастье есть нечто, удовлетворяющее меня вполне и отвечающее всем моим убеждениям, ибо ты хорошо знаешь, что твой муж всегда принадлежал к числу моих лучших убеждений. Я так ему признателен за то, что он есть, а главное, за то, что он обладает характером, столь отличным, со всех точек зрения, от моего… Ты тоже должна ценить это.

О да, мне очень хотелось бы вас повидать — ясным весенним днем, когда распускается первая листва, и под той самой кровлей, которая столь часто давала приют милым и мыслящим людям. Это немало — наследовать такое прошлое…¹

И все же, дочь моя, — осмелюсь вам в этом признаться, — даже при всем вашем теперешнем счастье я не перестаю жалеть о «Дне»² и желаю от всей души, чтобы у вас было и то, и другое… И не мне одному так сильно недостает «Дня». Его недостает современной русской мысли, и это не может не вызвать в скором времени понижения ее уровня.

У нас здесь полный кризис внешней политики из-за Дунайских княжеств, и как раз сегодня государь должен сделать выбор между Горчаковым и Будбергом ³, находящимся здесь… Точно определить, в чем состоят разногласия между этими двумя господами, дело нелегкое. Во всяком случае, тут больше личных мотивов, чем политических… Пикантной подробностью дела является сверхрусский патриотизм Будберга, не признающего никакой осмотрительности, никакого выжидания и явно стремящегося стать русским Бисмарком…Нет ничего страшнее русского патриотизма у немца. Это все равно что взбунтовавшийся трус… а между тем необдуманные выходки сейчас более нежели когда-либо неуместны в нашей политике, которой для достижения успеха нужно лишь понять самоё себя и предоставить дело времени и силе вещей.

Мне бы очень хотелось воспользоваться обоими этими вспомогательными средствами для восстановления здоровья нашей дорогой Дарьи — бедняжки, дошедшей, по милости какого-то глубинного изъяна в ее душе, до того, что уже сейчас она ощущает ту обременительность бытия, на которую кто-то пожаловался в возрасте ста лет…⁴ Она настолько погрузилась в болезнь, что, право, не знаешь, за что потянуть, чтобы ее оттуда вытащить…

Но прежде чем проститься, вот поручение к твоему мужу, за которое мне пришлось взяться. Оно исходит от молодого князя Волконского, коему твой муж обещал прислать несколько экземпляров своей заметки по поводу кончины его отца ⁵.

А теперь, еще раз, да хранит Господь вас обоих.

Сердечно ваш

Ф. Т.

КОММЕНТАРИИ:

Печатается по автографу — РГАЛИ. Ф. 10. Оп. 2. Ед. хр. 37. Л. 70–71 об.

Первая публикация — в русском переводе: Изд. 1984. С. 282–284; на языке оригинала и в русском переводе: ЛН-1. С. 266–267.

¹Первые месяцы после свадьбы (12 янв. 1866 г.) Анна Федоровна и ее муж провели в Абрамцеве, подмосковном имении Аксаковых. При жизни С. Т. и К. С. Аксаковых там бывали Гоголь, Загоскин, Хомяков, Тургенев и многие другие деятели литературы. 1 мая 1866 г. Тютчев посетил молодых Аксаковых в Абрамцеве (Летопись. С. 178).

²См. письмо 302, примеч. 4.

³Западноевропейская печать утверждала, что переворот в «Соединенных Дунайских княжествах» (см. письмо 307, примеч. 2) был спровоцирован Австрией, ищущей повода для оккупации княжеств и уже стянувшей войска к их границам. В день, когда Тютчев писал свое письмо, русская официальная печать заявила, что Россия не может «позволить другим державам хозяйничать в тех делах, в которых непосредственно заинтересована», а потому не может «отнестись равнодушно к занятию Дунайских княжеств австрийцами» (СПб. вед. 1866. № 55, 25 февр./9 марта). Для обсуждения создавшегося положения в Париже была спешно созвана конференция держав-покровительниц. 26 февраля для участия в ней выехал из Петербурга русский посол во Франции А. Ф. Будберг (СПб. вед. 1866. № 58, 28 февр./12 марта). Об отношении Тютчева к этим событиям см.: письмо 310.

⁴Дочь Тютчева Дарья Федоровна страдала нервным расстройством. В связи с ее состоянием Тютчев вспоминает слова французского писателя Бернара де Фонтенеля (1657–1757), который прожил сто лет и лишь перед самой смертью посетовал на «обременительность бытия».

⁵11 декабря 1865 г. в «Дне» (№ 50–51) был напечатан «Некролог» декабриста С. Г. Волконского. Автором его был Аксаков, к которому 2 декабря обратился с просьбой сын покойного М. С. Волконский: «Зная, как искренно отец уважал вас и все ваше семейство и как тесно привязывало его к вам общее вам чувство беспредельной любви к родине, которым он жил всю свою жизнь, я желал бы, чтоб именно ваш журнал известил друзей отца моего, разбросанных от Сибири до Западной Европы, о его кончине» (ИРЛИ. Ф. 57. Оп. 3. Ед. хр. 20).